4-го ноября. Сегодня утром принесли орган. При первых его звуках, Шамиль как будто ожил. С полчаса слушал он музыку внимательно, почти не шевелясь; потом начал рассматривать инструмент во всей подробности, для чего нужно было совершенно снять наружную его оболочку. Слова Хаджио оправдались: Шамиль сделался как будто совсем другим человеком; он заговорил о знакомстве с Калужским обществом, и выразил желание начать скорее визиты. Говоря об органе, он упомянул, между прочим, что в горах не было ничего подобного; да и вообще, он запретил всякое подобие музыки, всякий намек на нее, ради тех же причин, по которым запретил употребление табака во всех его видах.
Такой оборот речи предоставил мне возможность подвинуть Имама на дальнейшие подробности и быте горцев, и при этом спросить, не подавая ему повода к предположению о каком-нибудь особенном с моей стороны намерении: кто остался теперь на Кавказе из умных людей, которых любит народ?
Шамиль отвечал, что умных людей на Кавказе много; но из таких, которые вздумали бы воспользоваться любовью народя для того, чтобы пойти по его стопам, – он знает только одного, да и, то не думает, чтобы он решился на что-нибудь против Русских, уж потому только, что народ давно уж этого не хочет, и еще потому, что три известные ему на Кавказе начальника знают, как ему кажется, этого человека очень хорошо и, по всей вероятности, не допустят его сделать что-нибудь важное. Вот сущность слов Шамиля.
«Теперь Кавказ – в Калуге» начал он, и Русским уж нечего опасаться какого-либо серьезного восстания: в Чечне нет людей, не только способных руководить делом, а тем менее большим, но и таких, которые желали бы его. В Дагестане есть один такой человек: он столько же, если не больше меня, имел влияние на народ, и если не больше, то столько же, как и я, имел и имеет теперь средств для такого дела. Но я не думаю, чтобы он решился на это: в настоящее время ему кажется никакой нет в том выгоды. Я знаю, что если назову его, мне не поверят, так как между нами есть счеты, которых, конечно, не суждено мне покончить на этом свете; но все-таки я назову его для того, чтобы сказать: что когда на Кавказе случится что-нибудь, ищите концов у Кибит-Магома: кроме его, никто не в состоянии и никто не захочет сделать что-либо. Впрочем, повторяю: едва ли он решится пойти по моим следам, особливо, если за ним будут хорошо присматривать, да не забывать причин, побудивших Даниель-бека явиться ко мне, бросив свое султанство; помнить также характеристику Хаджи-Мурата, и не упускать из вида, что Кибит-Магома есть Даниель-бек и Хаджи-Мурат, взятые вместе, а главное, что он больше мусульманин, нежели я сам. но если бы что-нибудь и случилось, то есть у вас на Кавказе три человека, которые также хорошо, как и я, знают и Кавказ, и тамошнюю войну, и тамошний народ, да и самого Кибит-Магома. Пока не возьмут оттуда Учь-геза (граф Евдокимов), Орбелиана (ген.-адъютант) и Лазарева, всякое движение будет подавлено в самом начале. Кн. Наместнику и бар. Врангелю известно, что Лазарев большой мне враг; но я назвал его тотчас после Учь-геза и Орбелиани потому, что говорю по совести. Так и все это я говорил».