А через несколько дней потянутся в столицу оружные люди, как ставшие воинами поневоле и теперь возвращающиеся домой, так и наемники, сделавшие войну своим ремеслом, и, сидя в «Почтенном» и в других трактирах, будут рассказывать о битвах и вождях, о том, как новая императрица («Бертильда!» – «Не, Беркана!») сама вела дружину в бой, не уступая в отваге другой славной воительнице, Исе эрлу нордров. О возникающих вдруг из морского тумана двух драккарах: один под красным парусом, а верхушку мачты сокол закогтил, на носу другого резная бычья голова острыми рогами врагам грозит. Помогут нордрам в морской битве против балахонников и снова сгинут. О могучей реке Смолене, по которой ни один корабль Братства пройти не мог – аккурат напротив лежащего на берегу приметного черного камня волна борта словно смольский топор крушила. О страшных лесах на севере острова Окаян, что, словно живые существа, наделены разумом. Беспощадно истребляли они членов Братства Ревнителей Истинной Веры и их сторонников. Об осаде нордрской крепости Аскхейм и о том, как в одну ночь смела врагов из-под стен волчья стая («Шиш тебе, волчья! Почему тогда ни одного дохлого зверя после не валялось? Видел я, как они своих убитых и раненых уносили…»). А лагейрцы, покряхтев и почесав в затылках, расскажут, что хоть их город и не был ни разу занят враждующими войсками, но свои герои тут имеются. Дитриху-то императорскую корону здесь вынесли, но он ее принять отказался. «До тех пор не возьму, – сказал, – покуда балахонную гниль в своей земле ни выведу». Так корона в ратуше и лежала, дожидалась. А Дитриха Лорейнского с тех пор все равно никто кроме как императором не называл. Или вот, например, епископ Максимилиан, святой человек. Он после смерти императора Урбана замуровался в кафедральном соборе и ежедневно предавал анафеме Братство, не Божьим промыслом, а дьявольским наущением творящее дела свои, и благословлял противников балахонников, рыцарей нового ордена Божьих Псов, основанного благочестивым нордром – отцом Мартином. А когда рать Дитриха Лорейнского входила в Лагейру, епископ Максимилиан приветствовал герцога на площади, а стена в соборе и замурованные ворота нетронутыми остались. И пришлые охотно согласятся, что святым людям многое подвластно и что немало есть чудес на свете, и припомнят байки о предводителе лесной нежити Серебряном Пламени («Видом человек. В плаще сером. Молодой совсем, а волосы седые. Верхом на волке скачет, а на шее у зверя знак солнечный!»). И выпивший с гостями хозяин «Почтенного», в самом начале войны сбежавший с Окаяна, будет стучать кулаком по столу и клясться, что видел он Серебряное Пламя, вот как этого господина сейчас видит, что заходил нечистик в его трактир и за столом сидел, а Ее Величество императрица, никакая тогда еще не императрица… Но госпожа Гумбальда не даст супругу закончить рассказ, разом оборвав его двумя могучими затрещинами.