В четырнадцать лет ей еще никогда не доводилось видеть обнаженного мужчину, да к тому же еще и мертвого.
Он лежал лицом вниз, сильные руки были неподвижно вытянуты над головой, словно он вознамерился плыть по скудной придорожной траве. Жуткие черные синяки покрывали окровавленную плоть. Длинный и состоявший из одних бугров и связок, он настолько не походил на нее, насколько люди вообще могут отличаться друг от друга.
У нее сжалось сердце, и пока карета медленно проезжала мимо, Лорелея изо всех сил пыталась вновь обрести дар речи. Ей стало не по себе от промелькнувшей в голове дурацкой мысли, что бедняга наверняка совсем замерз.
Мертвецы сами холодны как лед. Об этом она узнала, в последний раз поцеловав в лоб мать, прежде чем над той навсегда опустили крышку гроба.
– Что, Утка?
Хотя ее отец носил баронский титул, в Лондоне скромные землевладельцы Везерстоки бывали не настолько часто, чтобы избавиться от эссекского акцента.
Когда-то с акцентом говорила и Лорелея, но за время обучения в мейфэрской школе быстро от него избавилась, сменив на безупречный лондонский выговор. Тем не менее на этот раз вздрогнуть ее заставил не акцент сэра Роберта, а его слова.
Самые жестокие насмешки одноклассниц в школе-интернате Брейтуэйт не шли ни в какое сравнение с издевательствами, которые ей приходилось терпеть в семье.
Утка.
– Мужчина, – заикаясь, пробормотала она. – Тело.
О нет, он, кажется, пошевелился – или это обман зрения? Прищурившись, она прижалась лицом к стеклу, чтобы четче рассмотреть сквозь ливень сбитые костяшки пальцев, сжимавших траву, на руках, изо всех сил тянущих тяжелое тело вперед.
– Стойте, – прохрипела она, охваченная дрожью. – Остановите карету!
– Приспичило, что ли, подвязки трут? – с издевкой произнес Мортимер, ее старший брат, и резко отодвинул шторку окна. – Батюшки! На дороге окровавленное тело.
Три мощных удара по крыше кареты заставили кучера остановиться.
– Он живой, я уверена! – воскликнула Лорелея, нащупывая ручку двери. – Клянусь, он пошевелился. Мы должны ему помочь.
– Я напрасно думал, что дорогая школа избавит тебя хотя бы от малой доли идиотизма, Утка.
Мортимер и в более благоприятные дни редко не хмурил свои густые брови, выражающие едва разделимой линией надменное презрение, предназначенное исключительно ей.