И тут Лина вдруг вскочила, будто поднятая на гребень волны невыносимого страха, от которого хотелось кричать и мчаться опрометью, сломя голову, подальше – туда, где нет этих настойчивых рук, требовательных губ, твёрдого горячего языка. Где нет Макса. Растрёпанная, с пунцовыми щеками, она судорожно поправляла одежду и рвалась к двери: "Макс, я пойду, не провожай". Выскочив из дома, она побежала по тропинке к остановке, на ходу пытаясь попасть пуговицами в непослушные петли…
А вслед ей доносились вынимающие душу слова прекрасной песни Пинк Флойд:
…Would you touch me?
Hey you, would you help me to carry the stone?
Open your heart, I'm coming home…>3
И только дома Лина вспомнила о цветах, оставшихся в вазе на письменном столе Макса.
***
Что-то случилось в тот вечер, необратимое и непоправимое. Или как раз удалось непоправимого избежать?.. Лина не могла об этом думать, её душили слёзы бессилия, слезы от невозможности что-то изменить. Приехав домой, она сразу закрылась в своей комнате и пролежала без сна до утра. Она думала, думала, думала о том, что произошло между нею и Максом. И о том, что не произошло. И о том, что могло произойти, если бы Макс был настойчивее, а она не поддалась приступу беспричинного ужаса, навалившегося вдруг, ни с того, ни с сего, и заставившего так позорно сбежать… Она закрывала глаза и снова чувствовала губы, язык, руки, обжигающие прикосновения, подавляющие её волю, заставляющие подчиниться и безраздельно отдать себя во власть этого человека. Мужчины. Её мужчины. Этой ночью Лина осознала главное: она встретилась со своим мужчиной, и с этим уже ничего не поделать. Это знание упрочилось в ней, сделало покорной судьбе. Если бы сейчас Макс оказался рядом, она не стала бы сопротивляться… Но рассвет рассеял уверенность, и к утру страх занял своё обычное место – место сурового неподкупного стража.
Макс позвонил через пару дней и зашёл к ней в лаборантскую, как будто ничего не произошло. Но – произошло, оба это знали. Макса тянуло к ней, как магнитом, с каждым днём всё больше. С Линой же творилось что-то странное, она сильно нервничала в присутствии Макса, её прорывало, как плотину, и она подтрунивала над ним, в своей обычной манере – так, как с приятелями из ансамбля. В их кругу было принято такое общение. Но Макс не из их круга. Лина будто забыла об этом и ехидничала сверх всякой меры. Повод находила любой, и даже без повода – просто посмеивалась над ним, над его юным возрастом, представляя себя взрослой, умудрённой опытом женщиной, которая играет, забавляется с мальчиком, как с глупым щенком. Она шутила, а глаза не смеялись, в их глубине, в зрачках полыхала тревога. Макса бесили её шуточки, но он изо всех сил сдерживался, просто замыкался. Когда терпеть не оставалось сил, сухо прощался и уходил. Лина останавливала его и, улыбаясь, просила простить за невинные шутки. Иногда она вдруг успокаивалась, становилась нежной и покладистой, льнула к нему, смотрела глазами полными обожания, и всё было почти так же, как раньше. Почти.