Свистнула третья стрела, но ушла поверху.
«Вот тебе и поворот! Совсем ты, старик, одряхлел и мозг у тебя как простокваша стал! Не уследил охотника! Ошибка юнца. Какой позор! Какой позор! Не даром тебя погнали с аула!»
Плечо опять начало жечь, словно тысячи пчел вдруг разом ужалили его в одну точку. Вот ведь угораздило! Чуток левее – и можно читать поминальную молитву. А так есть шанс выкарабкаться. Только вот кровь надо остановить. Запах крови для многих здесь является сигналом выйти из спячки на охоту. А он слишком желанная добыча – ранен, но еще живой, мясо парное, не стылое, от такого обеда тепло долго в теле остается. Лакомый кусок.
«Старый я уже, какое там мясо? Жилы одни, да кости, не угрызёшь», – не весело подумал Корке и, скрипя зубами от боли, зажал ладонью рану. Стрела мешалась. Поэтому он решил обломать её. Едва не воя, перехватил удобнее стрежень и резким движением сломал. В глазах потемнело, а изо рта невольно вылетел стон.
По хрусту снега Корке понял, что охотник поменял позицию, затаился у дальнего холма. Будет терпеливо выжидать, когда жертва либо выйдет сама из своего укрытия, либо истечет кровью и умрет. Молод значит еще, не опытен. Не стал добивать наверняка, выбрал не самую лучшую тактику. Значит есть немного времени обдумать дальнейшие действия.
Корке умыл взмокшее лицо снегом, сделал глубокий вдох и перевернулся на живот. Боль пронзила руку, но старик, стиснув зубы, не проронил ни звука. Не шуметь. Оставить ложные метки, а самому уходить, на сколько хватит сил.
А на сколько их хватит? – возник резонный вопрос. В лучшем случае, если охотник его не заметит, удастся пройти до тех дальних торосов. Потом придется преодолевать их, а это, учитывая его раненую руку, будет весьма проблематично.
«А может, воспользоваться «хватом»?» – проскользнула вдруг шальная мысль.
«Нет! Ты же обещал людям и самому себе, что никогда не будешь использовать свой дар и свое проклятье. Или забыл, что случается, когда ты используешь его?»
Нет, он не забыл. Помнил, слишком хорошо все помнил, словно вчерашний день. Помнил испуганное лицо Баура, все испачканное в крови, помнил ободранные черные руки Сатха, помнил истошные крики Укарта. И помнил прежде всего глаза Агилы, смотрящие будто бы сквозь него, в небо, и остывающие. Помнил он и свою беспомощность, и злость на самого себя, что никак не может помочь своей жене. Он все помнил, слишком хорошо помнил. А так хотел забыть.