Когда пришёл в чувство, то первое, что ощутил – большая тёплая капля, упавшая мне прямо в ухо. Потом раздалось звяканье, зажёгся свет, и голос Рики жалобно прошелестел:
– Ты, Малёчек, не плачь, может, он живой. Тогда мы сдадим его в Лечебницу.
Ясненько. Падая, я задавил зверька, моим спутникам его жалко. Я приоткрыл глаза и посмотрел на Рики. Его рожица, освещённая снизу фонарём, была такой, будто у него и вправду кто-то умер. А Малёк, стоя надо мной на коленях и закрыв лицо руками, ронял прямо на меня крупные слёзы. Надо же, какие добрые, так убиваются по несчастному животному.
Это что, я лежу на раздавленном звере?!! Мама!
Я перевернулся на живот, встал на четвереньки и со скоростью оленя ускакал из пещеры в коридор.
– Он уполз, – с удивлением отметил Рики этот факт. – Он живой.
Малёк отнял руки от лица и посмотрел на меня как-то дико.
– Я его убью, – сказал он Рики. – Я прямо сейчас его убью.
– Не надо. Потом опять плакать будешь.
Я тем временем ощупал себя и не обнаружил признаков того, что раздавил кошку, крысу или кого угодно. Тем не менее покаялся, обхватив руками немилосердно болевшую голову:
– Я уже его убил.
– Кого? – спросили меня.
– Зверя, который набросился.
– Зверь убежал, – сказал Рики.
– Я его щекотал, – почему-то тонко и плаксиво пожаловался Малёк моему братцу.
– Ну да. Если ты кого пощекочешь, он, естественно, убежит, – объяснил я Лёке причинно-следственную связь.
– Болван! Я тебя щекотал, а не зверя. А ты не шевелился.
И оба они бросились ко мне. Они чуть не придушили меня, обнимая. Я брыкался и ругался. Потому что у меня всё болело и кружилась голова. Тогда они оставили меня в покое, подобрали фонари, очки и прочие вещи, проверили наличие у меня в кармане священной реликвии и заставили закрыть вход в пещеру. Я поднялся и проделал это, а потом, опираясь на Малька и стены, двинулся за Рики, освещающим путь, наверх, к солнечному свету, по которому мы соскучились.
Но там была ночь, и я едва успел заползти в спальный мешок, как уже заснул в той же комнатке, где ночевал вчера. Я спал так крепко, что не слышал моря и ночных голосов и даже ни разу не вспомнил про Нату. Но не это странно, а то, что не чувствовал боли. То есть совсем. А ведь укладываясь, боялся, что не сомкну глаз, и утром не смогу продолжить путь.
Как это так, первым делом подумал, проснувшись. Потом взглянул на небо и понял, что уже раннее утро.