Он вновь сомкнул веки, надеясь вскоре увидеть Мэриан. Иную, без земли в глазах. Но умереть опять не вышло, и даже в забытье он не впал.
Он понял, что в чем-то ошибся, и зря расточил золото. Золота не было жаль, но он хотел умереть, и не мог взять в толк, как это сделать.
* * *
Тогда он стал вспоминать – то, что навсегда запретил себе вспоминать, и что не помянул в своих бесконечных оправданиях перед Мэриан.
Последние дни, проведенные на когге перед тем, как тот налетел на скалы у острова. Дни, когда Мэриан отказалась принимать пищу и начала угасать – на острове все лишь завершилось.
Вспоминать было трудно. Он терзал и мучил свою свинцовую память, но многое так и не вспомнил. Например, не вспомнил, как звали третьего человека, оставшегося с ними на когге, – после того, как и мореходов, и Волчьего Сына, приглядывающего за их стараниями спасти судно, буквально смело с палубы рухнувшей мачтой.
Он помнил лицо третьего человека, и фигуру, и все остальное обличье, и даже прозвище.
Того прозвали Малышом, или Малюткой, хотя размеров он был недюжинных, – а вот имя, прибавляемое обычно к прозвищу, никак не хотело всплыть из свинцовых глубин.
Помаявшись, он решил: пусть остается просто Малышом, не это главное.
Главнее другое: куда он дел кошель Малыша?
Поначалу, на когге, сунул в свой мешок, и позабыл, как позабыл все о тех днях.
Натолкнулся на кошель позже, когда придумывал, какой бы сосуд использовать для хранения воды, и решил ссыпать свое богатство из прочного кожаного мешка.
Золото к тому времени потеряло для него значение, а кошель напоминал о запретном, он взял его брезгливо, как дохлую жабу, и откинул в сторону…
Куда?
Куда именно?
Он помнил, что приметил мысленно место… На всякий случай. Вдруг над морем покажется парус, и золото обретет свою цену?
Но память выкинула сейчас странный трюк: он помнил, что запомнил место, а какое именно – забыл.
Он пытал свою память, как инквизитор еретика. Еретик попался упорный, но все же его одолел не то «испанский сапог», не то «Нюрнбергская дева»…
Тогда он пополз, далеко, – до цели было шагов семь или восемь. Затем долго шарил в расселине, раздвигая стебли травы. Нашел. Кошель сейчас и впрямь напоминал на ощупь давно сдохшую жабу, свиная кожа размокла и стала осклизлой от многих дождей.
Он понял, что надо снова ползти, теперь к краю обрыва.