ведь в личность другую не светит ему перебраться.
Теряются мысли, когда лишь одна несвобода.
Измена себе станет божьему дару изменой.
Но как быть со звездами? Там, в глубине небосвода,
они подчиняются строгим законам Вселенной.
Но как быть с другими, кто, не предаваясь печали,
восславил войну? Это, вроде, достойные люди.
Они убивали? Ну да, и они убивали.
Найдём ли подтекст в сердцевине их трепетных судеб?
Но полно! Секрета тут нету. Искать его тщетно.
И мысль эту трудно измерить практичною прозой:
они убивали, когда то убийство священно —
во имя отчизны, когда была жизнь под угрозой.
Не надо теперь вытирать о минувшее ноги.
Считаясь солдатом, я всё же остался поэтом.
И что из того, что я был в эти дни одиноким?
Я бился за нашу свободу, не зная об этом.
Я вытерпел всё, если даже за шизика держат,
я вытерпел всё, испытанья казалась мне лажей,
ведь наша свобода нуждается в мощной поддержке,
и я отстоял её честно и без камуфляжа.
Маменькин сынок
А.И.
Был отец его неисправимым совком,
он ушёл из семьи, от красивых вещей,
и сын маменькин стал капризулей-сынком:
то — не так, то — не эдак, а это — ваще.
Но приспела пора поступать ему в вуз,
только ректора захомутало ГэБэ
и маманьку до кучи. Такой вот конфуз.
Так угодно, наверное, было Судьбе.
И с повесткой пришли: собирайся давай,
кружку-ложку возьми, ждут иные миры.
И отправили малого – ясно, не в рай,
а в тайгу, где заели его комары.
Там бессмысленных дней он вкусил ассорти,
лупцевала его почём зря блатота.
Он зубным порошком чистил грязный сортир
и солёные слёзы ночами глотал.
Он — совсем не качок, натуральный слабак,
и не мог для себя он создать тишину,
но среди перепуганных насмерть салаг
он однажды подальше послал старшину.
Били долго его — он подняться не мог,
но фингалом сплошным, как последний дебил
улыбался тот маменькин в прошлом сынок —
он себя победил, он себя победил!
* * *
Я ни о чём крамольном не судачил,
хотя воспламеним, как креозот,
но я забыл о том, что на удачу
рассчитывать нельзя — не повезёт.
И как-то мимоходом, между делом
не думалось про слежку и тюрьму,
но интерес Особого отдела
я возбудил, я знаю, почему.
За то, что не был одержим чертями
марксистскими — они мне не друзья.
В глазах моих, наверно, прочитали
крамолу, скрыть которую нельзя.
Я это время не охаю праздно,
но никуда в сторонку не свернёшь:
крамола та носила имя Правда,