Оленька любила подтрунивать иногда над моей боязливостью, и, бывало, когда я сидел вечером около бабушки, глядя, как она раскладывает нескончаемый гранпасьянс, она говорила мне с лукавой усмешкой:
– Миша, кто это в гостиной загромоздился?
Холод пробегал при этих словах по моей макушке; но, не желая обнаружить трусость, вовсе неприличную такому кавалеру, как я, и стараясь казаться, сколько возможно, спокойным, я обыкновенно отвечал Оленьке:
– Никого там нет; это так тебе почудилось, Оленька.
– Как нет? Слышишь, возится кто-то, – говорила Оленька, обратив одно ушко к двери. – Да, возится, возится, – подтверждала она, прислушиваясь.
Я уже ничего не отвечал.
– Миша, – продолжала Оленька, – поди-ка, посмотри, кто там!
– Да право же, Оленька, никого там нет, – принимался я убеждать шалунью, и в голосе моем была уже очень слышна сильная робость.
Теперь я могу, немало не компрометируя себя, признаться, что я надеялся тогда своим несколько дрожащим голосом разжалобить если не Оленьку, то хоть бабушку; но бабушка хранила молчание и не только не думала защищать меня от нападок своей воспитанницы, но еще насмешливо улыбалась… И Оленька продолжала допекать меня:
– Ага, боишься!
– Вовсе не боюсь, – отвечал я очень нерешительно.
– Так отчего же нейдешь посмотреть?
– Да что же, что же смотреть там? Ведь там никого нет.
– Ах ты, трусишка! – восклицала Оленька, вскакивая с места. – А вот я пойду и посмотрю – не то что ты; а еще тоже кавалер!
– И я пойду, и я не боюсь, – произносил я, медленным и нерешительным шагом идя к двери.
Но Оленька была проворнее меня.
– Кто там? – восклицала она, полуотворив дверь.
«А-а!» – откликалось в зале.
Тут и я, с трудом подавляя в себе страх, подходил к Оленьке.
– Как же ты говорил, – обращалась она ко мне, – что никого там нет? Вот послушай-ка!
Нечего делать, я слушал.
– Кто там? – повторяла Оля.
«А-а!» – раздавалось снова.
– Слышишь? – отвечает. – Это бука там сидит.
Я не рад бывал жизни, когда Оленька брала меня за плечи своими пухлыми ручками (а ручки были прехорошенькие) и заставляла хотя нехотя взглянуть во мрак, господствовавший в гостиной и зале, – мрак, который казался еще гуще и страшнее от узкой полосы света, выскальзывавшей сквозь полуотворенную дверь из комнаты бабушки и ложившейся на полу гостиной; смертельно опасался я, чтобы шалунья Оленька, пользуясь тем, что я в ее власти и руках, не вздумала вытолкнуть меня в гостиную и припереть за мною дверь. Она нередко стращала меня этим, наклоняя мою жиденькую фигуру за плечи вперед, в темную гостиную, и громко произнося: «Бука, возьми его!» – на что из залы откликался, как мне думалось тогда, бука и словно одобрительно отвечал: «Хо-ро-шо!»