А событие набирало оборот. «Красавчик» придавал ему ускорение.
А мужичок как сидел, уткнувшись под нос, так и сидел. Как съёжился с самого начала, так и не ушёл от такого невзрачного состояния. Совсем не товарный вид. Никак не преподнесёт себя в надлежащем виде. Был бы он более солидным и видом, и одеждой, то, вероятно, «красавчик» не повёл бы так себя, не расходился бы за пределы допустимого. А одежда на мужичке – не лохмотья, но уж больно скромна на обозрение. Как, видать, и сам обладатель. Может, он и впрямь глухой. И бровью не поведёт, и мускулы не шелохнутся.
– С тобой по-другому базарить, – «красавчик», весь преисполненный злобы и кипевшей энергии, в нетерпении пнул его в колено.
Тогда мужичок, как будто бы, отошёл от своих дум и взглянул на этого парня в зените расцвета сил. И, кажется, какая-то просьба, мольба слабой надеждой засветились в его невзрачных глазах.
– Я ведь никому не мешаю, и вам не мешаю, – ответил он, как показалось, голосом заискивающим и умоляющим.
Такое у любого может вызвать брезгливость. «Да встал бы и ушёл бы отсюда от глаз подальше, чем так…» – уже с негодованием подумал я и так же посмотрел на этого съёжившегося мужичка.
Один ли я так посмотрел? Если свидетелями игрового поля вот такого разговора молодых могли быть несколько человек, то за разыгрывающейся в данный момент сценой, готовую перерасти в какую-нибудь драму, трагедию, наблюдали теперь, примерно полвагона. И, возможно, многие из них разделяли со мной чувства и негодования, и брезгливости, и жалости к этому незадачливому, тихому мужичку. А тогда какие же чувства полыхали вот у этого парня на взлёте молодых возможностей, дарованных от природы, вот такого затейника игривистого поля? Он так и показывал силу в этом замкнутом пространстве вагона электрички. А что можно испытывать к сильному?
Ненароком я взглянул на девушку. Всё-таки моё мнение о чистоте нравственной её души подтверждалось. В глазах её открыто читались жалость и сострадание к этому человечку, её готовность хоть как-то помочь ему. А что делал полвагона, не считая меня, принявшего стартовое состояние вулканом воинственных устремлений? Безучастно, прикрывшись непробиваемым панцирем равнодушия, остальные сидели и молчали. Просыпалась ли совесть в них или она стыдливо пряталась в самых далёких закоулках души. Я видел и это, и потому брезгливость перекинулась и к ним.