Но все это были цветочки, а я годки потом. На работе самодур-шеф, всегда отличавшийся чрезмерной придирчивостью к персоналу, сделал нашей героине неуместное замечание в присутствии клиентов. «Мол, ты, непутевая дурочка, не так отксерила бумажку да, и вообще, опоздала в офис». Сказал он это, чтобы возвыситься в глазах последних, и возвысился, правда, в буквальном смысле, когда его, точно грязную половую тряпку, взяли за грудки маникюрные пальчики и приподняли малость.
– Что ты… что ты, Марфа Тимофеевна… окстись, я лишь хотел сказать, как наша компания дорожит Вами, – прошептал он, мягко сказать, шокированный.
И не успели его начищенные до блеска туфли коснуться опять паркета, как ему пообещали прижизненное четвертование, если он еще впредь позволит себе нечто подобное. В тот же день женщине подняли зарплату и возвысили в должности. Так что ей пришлось немного задержаться в отделе кадров.
Когда же она вернулась домой, горящая от нетерпения поделиться радостной новостью с мужем, тот, временно безработный, выказал ей свое недовольство, пробубнив что-то под нос.
– Вот припозднилась, Марфушечка-душечка, не запылилась! Пока ты там развлекаешься с ксероксами заморскими, я тут голодный сижу, от тоски прозябаю. Никто мне борщи не варит и пельмешками ручной лепки не потчует…
– Сейчас, милый, – ухмыльнулась жена подозрительно, – попотчую я тебя и борщиком, и пельмешками… – и взяла нахлебничка за шиворот и выпроводила тунеядца на лестничную клетку на устыжение соседушкам.
Узревший перспективу бродяжничества, вмиг осиротевший, еще долго он ползал в ногах, выпрашивая у жены взбунтовавшейся прощения. В тот же вечер все соседи видели, как летел он в магазин, быстрее стрелы монгольской, да вернулся с пакетами неподъемными, чтобы приготовить ужин изысканный со свечками и бутылкой неплохого вина.
А уже под ночь самую, одеялом накрывшись, ожидал он, точно приговора, жену свою, кормилицу, да та задерживалась, составляя за столом какой-то страшный черный список. И шептали ее губы заговорщицки в тишине ночной фамилии и имена незнакомые и знакомые, и всякие прозвища, приличные и неприличные, и множился этот список расстрельный, точно саранча в поле, и дивился муж бесчисленности всех этих грешников, и даже всё в одной тетради не уместилось. А когда прозвучало и имя мужа, ненароком, словно подводя итог вышенаписанному, воспротивился он и заглаживал вину без устали, как в последний раз, и только под утро облегченно вздохнул, когда увидел, что его все же вычеркнули.