***
Задирая до пупа колени, отчаянно скакал по льду, пытаясь успеть на трамвай. Чуть не зашиб каких-то провинциалов. «Как конь летишь!» − крикнули они мне в спину. Я счёл это за комплимент.
***
Если веришь в справедливость, умирать не страшно. Я видел таких счастливцев. Глаза их блестели, они были на грани религиозного экстаза, даже что-то выше того. И государство их как бы держало за руку в эту нелёгкую, но восторженную минуту, и говорило: «Ничего, сынок, ничего! Со всеми бывает!» Их казнь была поэтична, как закат солнца, и все присутствующие плакали.
Совсем другое ощущение, если тебя режут в лесу неизвестные разбойники, но если ты и тут умудряешься верить, что где-то всё-таки есть справедливость, просто она тебя ещё не коснулась, но обязательно дойдёт и до тебя, то и в глухом лесу, визжа и истекая кровью от рук разбойников, ты найдёшь свою отдушину в последнем чистом глотке воздуха на этом свете.
Но самое страшное, когда знаешь, что те судьи в зале суда и те исполнители, – одни те же разбойники. Только не в лесу, а в костюмах и галстуках. Вот тогда надежды нет, страх охватывает тебя полностью, и остаётся просить одной пощады. Что я и делал. И почему остался живой. И жить – это всегда хорошо, а разница между волей и неволей несущественная.
***
Этого дедушку зовут Остап. Тридцать лет назад он ушёл от своей жены, признав в ней ортодоксальную еврейку, и теперь сидит в переходе и плачет. С плакатом на идише.
***
Фёдор Михалыч, ссутулившись, сидит на своём троне, посаженный тут, возле библиотеки Ленина, громоздкой имперской громадиной раскинувшейся по-за его плечами. Колоны, как в древнем Риме, а рядом старинные домики в три, четыре и пять этажей; жестяные крыши, из-за которых виднеются маковки кремлёвского собора. Вперемежку с советскими пентаграммами. Солнышко не греет здесь Достоевского, заслонённое ленинской махиной. Грустен он, печален он, Фёдор Михалыч наш − наш бастион! А мимо лишь шумят машины шинами, моторами урчат, не слышно человека двадцать первого века. Никак.
***
Вот молодая особа, наряженная, мотается на поручне, как сопля. То прильнёт ко мне своей махонькой задницей, то окинет взмахом волос. А я сижу и места не уступаю. И ни за что!
***
На город наплывают тучи. Тускло горят фонари.
***
Наблюдаю такую картину. Сажусь в 3-й трамвай, со мною в него садится собака: на улице холодно. Пересаживаюсь на «Пролетарской» в 40-й, она, собака, − за мной. Вот как! Не придумали для собак турникетов, не придумали туалетов за 25 рублей, и взять нечего с тебя, если ты собака! Человек же хуже собаки, его драть нужно до смерти самой!