Иван Иваныч вспомнил, что так оно и было. Недавно получил конверт со снимками внутри, где на одном он перебегает дорогу в неположенном месте, а на другом в таком же, неположенном, месте курит. Не говоря ни слова, он выходит, стоит под зимним хмурым небом, на лице тают снег и тихие глупые слёзы. Он спускается в переход, встаёт напротив палатки с ножами, берёт посмотреть кинжал. Предварительно сняв куртку и засучив рукава, режет вены на руке и бросает окровавленный нож на прилавок (продавец напуган). Устало бредёт, поднимается по лестнице из перехода наверх, на улицу, под солнце и колючий снег. Подходит полиция (молодые сексуальные цыпочки смотрелись бы особенно абсурдно на фоне произошедшего). Он падает в их объятья, обессиленный. В больнице, придя в чувство, первым делом он узнаёт, что обвиняется в оскорблении полицейского при исполнении и насилии по отношению к нему (имеется в виду падение от потери сознания на представителей власти). Не слишком? Да не вроде, нормально.
В это время в зале премьера этого фильма (фильм в фильме), кто-то передаёт кому-то поп-корн. Люди чавкают, смеются, сосутся два влюблённых гея на задней скамейке (знак толерантности режиссёра, необходимая проходная деталь). И прочие шалости позволительны в том числе.
Потом вручение Оскара, бассейны шампанского, прыгающие в них бабы и чернокожие трансвеститы. В разные стороны брызги, смех и похабщина. Педерастический оскал режиссёра с фиксой в зубах крупным планом. Жизнь удалась!
***
Когда я учился читать, то мечтал в будущем вырасти и расхаживать, с пренебрежением почитывая свой этот первый букварёнок. Легко и непринуждённо.
***
И в этом его ритуальном самосожжении изнутри спиртом было много демонстрации протеста, пафоса неприемлимости исковерканных основ бытия: не хочу, дескать, я с вами так вот прозябать.
***
Молодая нищенка сидела среди бродяг. Один ковырялся в её сапоге, выражение лица её сохраняло ещё надменную гордость, и ссадины на лице вкупе с этим ещё не пропитым, но только возбуждённым водкою чувством личного достоинства невероятно прельщало, манило принять на себя всё, что в этой женщине собрано, сгинуть с ней в один день, чтобы не собирать живыми пыль на дороге.
***
Я подходил и говорил, зачем бить по голове, Иванов? И при словах моих он попадал именно в голову. Шкура, Харин, Слава Казанский. Все были отпетыми ублюдками. А ещё у меня была женщина по имени Татьяна, старше меня на одиннадцать лет. С обвисшим животом и сдутыми дойками. Пропивающая последние крохи жизни. И мне, в преддверии конца, хотелось мять её этот дряблый раскуроченный живот, в который сморкался не один хер здешний.