Появление Пети в клинике и одновременно в его жизни стало триумфальным. Они, в сущности, и знакомы-то были едва. Когда-то встречались в Гродно, где Петя – физическая копия Виктора Цоя – работал дизайнером интерьеров, а он приехал в гости к своему лучшему другу Сергею, с которым вместе служил в армии. Петя был тогда симпатичным молодым человеком с огромным запасом чудесного ядреного юмора и мог имитировать абсолютно невоспроизводимые человеческим голосом звуки. Например, стук поездных колес на фоне голоса проводницы, предлагающей пассажирам чай, или скрежет металлической пилы, разрезающей на куски металлическую же деталь.
И вот однажды дверь лифта клиники открывается почему-то наполовину, оттуда высовывается голова Пети, которая объявляет очумевшей от удивления медсестре, сидящей на посту под странной для русского человека вывеской RECEPTION:
– Срочно вызывайте пожарных для оказания неотложной помощи президенту Каракалпакии, застрявшему в вашем гребаном лифте, и не забудьте об оркестре с приветственным маршем и красном ковре, на который должна ступить его нога!
Потом он долго еще шутил с едва оправившейся от испуга девушкой, дарил всему медицинскому персоналу яблоки, привезенные из Белоруссии, долго и торжественно объяснял всем, что это настоящие натуральные продукты без содержания химикатов, и наказывал запомнить белорусское слово «прысмаки», то бишь деликатесы. Вообще-то Петя русский, но родился в Узбекистане и был похож, наверное, на своего отца-узбека, которого никогда не видел и не знал. Петина мать внезапно сорвалась с места, переехала в Белоруссию и отдала маленького сына в школу-интернат для одаренных детей, проявлявших особые способности к музыке и изобразительному искусству. Полуузбек, талантливый, смешной. Короче – гремучая смесь…
Петя удивительным образом подействовал на него, отвыкшего от общения с друзьями, смешил своими неподражаемыми шутками, показал совершенно неузнаваемую после стольких лет Москву, в которой теперь жил и работал, свозил в Третьяковку и много-много еще куда. Петя стал первым, кто отнесся к нему как к нормальному человеку, а не лицемерно, как к бедняге-инвалиду. Он оценил это и стал называть Петю «мой московский атá».