, и я упал… Ну что, кровь у меня сочится, боли. В чашечку ранило, здесь вырвало кусок осколком. У меня была планшетка, там записи, конспекты с учебы, – попало в планшетку. А могло ведь и по яйцам дать. Я лежу на правой стороне, а эту так еще чувствую – больно. В это время выскакивает санинструктор, я, увидев, кричу. Он и хлопцы, пехота, увидели, что я лежу, санинструктор подбегает: «Ну выползай-выползай, смотри, чтоб ты, часом, не попал еще на какую мину». Я выползаю, упираюсь вот так одной ногой, а эту поддерживаю. Кровь течет, осколками раздробило полностью. Инструктор подбегает ко мне: «Ну все, давай я тебя перевяжу». Наложил один пакет, вот здесь перевязал вену, здесь и здесь перетянул. Взяли меня вдвоем, занесли в дом – там кушетка. Санитар говорит: «Ложись и не развязывай. Так и держи, чтобы кровь не стекала. Только через некоторое время ты чуть-чуть опускай, чтоб нога не синела, чтоб кровь сходила». И так я пролежал некоторое время, потом меня положили на подводу, на которой раненых возили в госпиталь. Дали одеяло: «Ложись вот, закутайся». Я закутываюсь, ко мне еще одного ложат: мужчину, но не военного – гражданского, тоже подорвался на мине.
– Какой это месяц был?
26 ноября 1944 года. Мне оставалось пять с лишним месяцев пережить. Это уже последняя рана была… Положили и куда везут? Черт его знает – ночь. Ехали мы километров 7–8. Приезжаем в лес, там натянута палатка брезентовая, в которой операции делают. Электрический свет от лампочек, костер маленький развели. Меня снимают с этой подводы и ложат на кровать. Я думаю, что ж они будут делать, хирург и сестры. Хирург на нос мне капает эфир: «Считай». Считаю-считаю: «два, три… пять…», и все, перекинулся, ушел. Ничего не помню…
– Как вы вообще от болевого шока не умерли? Вам кололи какие-то обезболивающие?
(смеется) Та не, до самого медсанбата никакого обезболивающего не давали. У санинструктора ничего нет. Потом, правда, перед операцией дали укол, чтобы не так больно было… Наутро нас хирург будит на завтрак: там лежали раскладушки, и на этих раскладушках я и еще человека четыре. Подносят и рюмку вина. Ну я выпил – хорошее вино. После этого мне еще перевязку сделали и через некоторое время отправляют в какой-то госпиталь. Опять подводы подъехали, и нас погрузили на самолёт У-2, где-то в Мукачево или еще где-то, и через горы (того гражданского оставили в лесу). Лечу, думаю: налетит «мессер», подобьет. Летчик один, я с ним не переговариваюсь. Прилетаем в Чехословакию, и нас отправляют в госпиталь, где нас, безногих, много. Без двух ног некоторые. Лежим, приходят чехословаки и нас развеселяют: один с трубой, тот на скрипке играет, женщины виноград приносят, еще кое-чего. А что нам? У нас, конечно, боли. Боли такие, что страх… Когда мы уже подлечились, нам перевязку сделали, оттуда на эшелон и куда? Не знаю куда. С нами в эшелоне девочки, которые приносят нас на руках – мы же не можем. Приезжаем в Киев, в госпиталь № 3985. И я там лежал с ноября 44-го года по 16 декабря 45-го – год с лишним. Ну, конечно, врачи хорошие были. Оба врача – женщины. Хирург хороший, операцию сделал хорошую. Мне, во-первых, еще делали реампутацию: долго не заживала рана… Там мы с женой познакомились, она в этом госпитале работала.