Сальников вернулся через окно: от немцев. Бросил на землю три автоматные обоймы, сказал:
– Вот гады немцы: без фляжек в атаку ходят.
– Слушай, Сальников, ты тот, первый, день помнишь? Ты вроде за патронами тогда бежал. Вроде склад какой-то…
– Кондаков тот склад знал. А мы с тобой искали и не нашли.
– Мы тогда дураками были.
– Теперь поумнели? – Сальников вздохнул. – Искать пойдем?
– Пойдем, – сказал Плужников. – У сержанта три диска к пулемету осталось.
– При солнышке?
– Ночью не найдем.
– Пишите письма, – усмехнулся Сальников. – С приветом к вам.
Плужников промолчал. Сальников порылся в карманах, вытащил пригоршню грязных, изломанных галет. Они долго, словно дряхлые старцы, жевали эти галеты: в сухих ртах с трудом ворочались шершавые языки.
– Водички бы… – привычно вздохнул Сальников.
– Поди шинель разыщи, – сказал Плужников. – Володька на голом полу лежит. Зайдем к нему, а потом – двинем. На солнышко.
– К черту в зубы, к волку в пасть, – проворчал Сальников, уходя.
Он скоро приволок шинель – прожженную, с бурым пятном засохшей крови на спине. Молча поделили автоматные обоймы и полезли вниз по осыпающимся кирпичам в черную дыру подземелья.
Денищик был еще жив: лежал не шевелясь, глядя тускнеющими глазами в серый клочок неба. В черной цыганской бороде запеклась кровь. Он посмотрел на них отрешенно и снова уставился в окно.
– Не узнает, – сказал Сальников.
– Везучий, – с трудом сказал пограничник. – Ты – везучий. Хорошо.
– В бане сейчас хорошо, – улыбнулся Сальников. – И тепло, и водичка.
– Не носи. Воду не носи. Зря. К утру помру.
Он сказал это так просто и спокойно, что они не стали разуверять его. Он действительно умирал, ясно осознавал это, не отчаивался, а хотел только смотреть в небо. И они поняли, что высшее милосердие – это оставить Денищика одного. Наедине с самим собой и с небом. Они подсунули под него шинель, пожали вялую, уже холодную руку и ушли. За патронами для живых.
Немцы уже ворвались в цитадель, расчленив оборону на изолированные очаги сопротивления. Днем они упорно продвигались по запутанному лабиринту кольцевых казарм, стремясь оставить за собою развалины, а ночью развалины эти – подорванные саперами, взметенные прицельной бомбежкой и добела выжженные огнеметами – оживали вновь. Израненные, опаленные, измотанные жаждой и боями скелеты в лохмотьях поднимались из-под кирпичей, выползали из подземелий и в штыковых атаках уничтожали тех, кто рисковал оставаться на ночь. И немцы боялись ночей.