Поспешно закрутил вокруг чресел тряпку, черпнул свежего кипятку из чистой посуды, что тоже стояла на огне, и пошел заваривать травяное питье. Прихватил и склянку с мазью.
– Вот, сэниа, держите, – втолкнул ей в руку «пивной бокал». Это отвар пастушьей сумки. Отменно кровь затворяет. Знаете?
– Сама чуточку ведьма.
– А раз ведьма, то мазью сами намажетесь, уж это я показывать не буду. Да!
Тут я сообразил, что в банной комнатке слишком жарко и опасно для раны, и поспешно объяснил Гите, что надо отсюда уходить. Но пока не в ее палату. Пока объяснял, загреб ее в охапку и понес.
– Вы ведь не побоитесь вида этих…
– Посмотрим.
Я опустил ее на одну из скамеек и накрыл сухим, а потом отошел к противоположной стене и отвернулся.
Всё-таки слышно, как она там возится. А скотский хомут рассадил мне всю промежность, и оттого я никак не могу успокоить свое мерзкое желание…
– Что, получше стало, сэниа?
– Да, Славно холодит, однако. Мята?
– Есть немного.
– Хельмут!
– Да, сэниа?
– У тебя есть на чем покататься, кроме как на шибенице и на растяжке?
Меня круто развернуло от стенки прямо к ней.
– Во дворе детские качели на дубовую ветку заброшены. Старые совсем.
– Неплохая мысль, но на двор мне пока не хочется, – Гита рассмеялась почти неслышно, но так… так, что я снова вспомнил те отцовы слова.
– Госпожа моя, в чем дело с вами?
То есть, не съехали ли вы часом с панталыку от переживаний.
– В том, что эту твою мазь потребно втереть в рану тем же оригинальным особом, каким рану нанесли. А у меня ноги в коленях подкашиваются и вокруг самого устья как заноз навтыкали.
Тут она встает, придерживаясь за стенку, – и направляется прямо ко мне. Молча подтягивает меня к одному из макетов и нажимает на плечи, сажая на основание. Продевает кисти рук в обе глухие петли дыбы.
– Блок твоей игрушки на стопоре?
– А?
– Думаю, что да. Берись обеими ручками за раму и держись вмертвую. Не шелохнись только, за-ради Бога.
«Командовать всецело буду я».
Теперь уже моя набедренная повязка летит на пол. И Гитино покрывало. Она встает передо мной, так же крепко, как и я, удерживаясь руками за петли, как я за косяки. Легко дотрагивается до моего бунташного приятеля своей порослью. И вдруг садится на него верхом – крайне бережно, едва касаясь, и от понимания, как ей снова больно несмотря на то, что главный вес приходится на руки, от ужаса и непоправимости того, что я вот-вот совершу, меня захлестывает волна абсолютно безрассудного наслаждения.