Я дохожу до фотографии Мормор, сидящей за прялкой; ее длинные светлые волосы заплетены в две косы. Самым любимым моим временем были вечера, когда она рассказывала мне истории. Мое сердце тогда стучало в такт постукиванию педали ее ножной прялки, а она одновременно пряла и вела рассказ, наполняя хижину волшебством и приводя меня в изумление и трепет. В основном в ее историях говорилось о моих предках-женщинах и их удивительных приключениях, но порой она рассказывала мне о жутких драге – мертвецах, которые ходят по земле либо ночью, либо под покровом тумана. После самых страшных историй подобного рода я требовала, чтобы она разрешала мне ложиться спать с зажженной свечой. «Задуй ее, прежде чем заснуть, – говаривала она. – Ведь не хочешь же ты, чтобы мертвецы смогли тебя найти!» Я понимала, что она просто шутит, и тем не менее иногда лежала ночью без сна, охваченная страхом, и при каждом скрипе половицы мне казалось, что она скрипит под ногой ходячего мертвеца. Когда я звала ее, Мормор всякий раз вставала и подходила ко мне, чтобы погладить меня по голове и спеть колыбельную. Иногда она клялась, что больше не будет рассказывать страшных историй, но именно их я любила больше всего и всегда просила еще и еще.
Когда мы прибываем на Шебну, Олаф хватает с палубы мой рюкзак, говоря, что понесет его сам. Я благодарю за помощь, произнося одно из тех немногих норвежских слов, которые знаю – Takk, – и он в ответ одобрительно поднимает большой палец. Если бы только я знала, как попросить по-норвежски меня подвезти.
Я стою и жду, когда двери парома откроются, и чувствую, как мое лицо расплывается в улыбке. У меня все получилось! Получилось! Но улыбка быстро сползает с моего лица, потому что на меня обрушивается порыв ледяного ветра и толкает назад. Ветер пронзительно кричит мне в уши, меж тем как рука Эрика придерживает меня сзади, чтобы я смогла удержаться на ногах.
Мертвеца пулей не остановить.
Я вздрагиваю и поворачиваюсь, но вижу только Олафа. Я уверена, что только что слышала сиплый голос, но, возможно, это был просто вой ветра.
Я опускаю голову и, борясь с ветром, взбираюсь по склону; мои кросовки ступают по хрусткому льду, острому, как битое стекло. Внизу, подо мной, волны плещутся о причальную стенку. Когда я добираюсь до верха, то, что я вижу, совсем не похоже на Шебну. Во всяком случае, на ту Шебну, которую я знаю. Веселые красные домики рыбаков, стоявшие на сваях вдоль кромки воды, исчезли. Их место заняли бревенчатые лачуги цвета запекшейся крови, мрачно нависающие над водой, словно замыслив что-то недоброе. И даже зубцы далеких гор кажутся острее, окутанные снежным зимним покровом.