У самой же в глазах плескалась насмешка. И ушла просительница ни с чем, ревмя ревела всю дорогу, поминала и суму и тюрьму, и ревизоров честила на все корки, и ведьму эту белоглазую, чтоб провалиться ей совсем… Из порванного пакета у нее всю дорогу валились дефицитные «Мишки». Утром дети пойдут в сад, станут украдкой поднимать большие конфетины. А потом будут гадать: кто разбросал их? Свадьба, что ли, тут проезжала? Или проходили ночью дети, непохожие на нас, не заспанные, не капризные, милые, праздничные дети, они-то и растеряли? Но куда они шли? В гости, быть может? Или уже из гостей?
Они жили в небольшом городке, задремавшем на берегу большой реки, в деревянном двухэтажном доме. Дом был старинный, с резными наличниками, с зеленым жестяным петухом на трубе, с черемухой в палисаднике. Ночью он становился совсем живым – ворочался, вздыхал, беспокойно скрипел половицами и ежился, словно опасался за свое существование. Рядом с домом пролегали трамвайные пути, и бывало так, что первый трамвай разрушал утренний сон ребенка, наполняя комнату звенящим, таинственным свечением. Он просыпался, и всегда просыпался в страхе. По тускло освещенной комнате метались тени, спросонок глаза находили в них очертания фигур – порой человеческих, порой звериных, а иной раз и так и сяк. Странные существа являлись тогда воображению мальчика – люди-рыбы, люди-птицы, гадкие оборотни и прекрасные крылатые существа, чудовища и рыцари с мечами. Он уговаривал себя, но неизменно пугался порождений собственной фантазии и звал мать, но чаще всего она не приходила, а приходила бабушка.
– Ш-ш, ш-ш… Ну чего ты? Чего тебе неймется, разбойник? – ворчала она шепотом. – Спи давай, а то сейчас мать поднимется и задаст тебе. Баю-бай, а-а-а…
Убаюкивание перерастало в зевок, и бабушка уходила, шаркая войлочными чунями. Страх отступал, мальчик сворачивался клубочком в своей кроватке, из которой уже вырос. Глаза постепенно привыкали к темноте, нервы успокаивались, теперь он видел, что принял за когтистую лапу оборотня раскидистый лист пальмы, голова человека-птицы оказывалась кувшином, из которого торчали вязальные спицы, рыбий хвост был халатом, забытым мамой на спинке кресла. А что это там, на шкафу? В серой рассветной тьме со шкафа на него смотрели лютой злобой горящие глаза на квадратной башке. Он снова сжимался в ужасе, по ночам он напрочь забывал, что на шкафу стоит старый чемодан. Днем в чемодане хранились всякие лоскутки, выкройки и клубочки шерсти, а ночью он пугал мальчика своими сверкающими застежками. Впрочем, он не решался позвать мать. Он не боялся, что она «задаст», она была не такой, как другие матери, у которых всегда полна пригоршня шлепков… Просто мальчик не хотел, чтобы мать просыпалась. Проснувшись среди ночи, она часто начинала плакать, как будто тоже видела в предрассветной дымке чудовищ и боялась их гораздо сильнее, чем ее сын.