Однажды, разговаривая с соседским мальчишкой, я пережил сложное чувство. Я говорил с ним по-русски, а он отвечал по-татарски, хотя был русским пацаном. Нет, я, конечно, знал татарский язык, но я специально для него, русского, говорил на его родном языке, а он мне отвечал по-татарски. Это меня немного задело: значит, он думает, что я не умею говорить по-русски? Это я-то не умею, да я еще лучше тебя говорю, хотя ты и русский! И я упорно, коверкая, продолжал выговаривать русские слова.
Национальный вопрос здесь никак не стоял, хотя я уже знал, что я татарин, а он русский. Здесь просто было задето мое детское самолюбие, которое у меня всегда было непомерно раздуто. Точно так же я мог заартачиться, если бы кто-нибудь из соседских пацанов усомнился бы, например, в моем умении попадать камнем в цель или пускать мыльные пузыри. Меня задело само сомнение в каких-то моих способностях, в данном случае во владении русским языком. Хотя, возможно, на самом деле соседский мальчишка и ни в чем не сомневался, напротив, он сам хотел похвастать передо мной знанием моего родного языка…
И все же национальный вопрос, пусть в зачаточном, эмбрионом состоянии, здесь уже был. Я точно помню, что в моем тогдашнем сознании сложилось твердое убеждение, что русский язык выше татарского, и овладев им, человек становится как бы умнее, как бы значительнее, что ли.
Откуда могли появиться такие мысли в голове у трехлетнего малыша? Бабушка, мать, дядя, да и отец тоже, хотя он лучше всех знал русский, говорили дома по-татарски. Но татарский так и оставался языком дома, а языком улицы был русский, хотя на нашей улице проживало больше татар, чем русских.
На дворе стоял 1961 год, и происходило это в СССР. Дети в этой стране уже с младенческого возраста чувствовали себя гражданами империи. И это чувство сопричастности к чему-то огромному и державному, сам воздух, сама атмосфера, создаваемая советской пропагандисткой машиной – "Я другой такой страны не знаю", – не могли ни сказаться на формировании ментальности советских людей, которых после перестройки стали называть "совками".
2
Следующий этап жизни в Казани – переезд в поселок Северный. Сюда перевезли старый дедушкин (уже по отцовской линии) дом из деревни Казаклар и сделали к нему пристрой. Где-то есть даже семейная фотография, на которой я, маленький мальчик в коротких штанишках на подтяжках, с важным видом вношу свою лепту в строительство нового дома: подаю какую-то дощечку. Но в памяти этот эпизод не сохранился. Зато я помню массу других очень важных событий, которые наверняка оказали на меня сильное воздействие и даже заложили какие-то фундаментальные основы характера, которым мне приходиться пользоваться по сию пору.