Все-таки недельку пришлось Душеньке проваляться в больнице, и было время все обдумать, и основной вопрос был: почему именно он? Откуда взялся этот незадачливый убийца в жуткой куртке, с которым, как с глухонемым уже несколько дней бьется следователь, пытаясь хоть что-то выяснить? Ведь он, Душенька не знаменитость, убив которую можно прославиться, и денег при себе у него в день нападения не было, ну, самая малость, да и попытки ограбления не установлено, и месть тоже вроде бы исключается – Душенька впервые видел этого парня, то есть, мельком видел много раз, как обычного прохожего, как многих других прохожих на улице, но знаком не был, совсем не был знаком, он и следователю так сказал. Так почему же? Каковы мотивы?
В малозаселенной палате (ввиду резкого неофициального подорожания медицинского обслуживания вопреки объявлениям в фойе больницы о бесплатных услугах со стороны медперсонала) он невольно стал вспоминать всю свою сорокадевятилетнюю жизнь, благо делать больше было нечего.
Вот ему шесть лет. Они живут в маленькой полуподвальной квартирке с крупными толстыми решетками на уличных окнах. Он часто сидит на подоконнике и смотрит на тихую улицу, бедную событиями. Огромный платан перед их окнами раскинул свою густую крону, застя свет жильцам на втором этаже обильной листвой на тесно расположенных ветвях, на одной – примитивные качели: доска, привешенная на веревках. Часто между ним и соседскими детьми вспыхивали конфликты – кому и сколько кататься на этих качелях. Дети – два брата и их младшая сестра, его ровесница. Им было легче обижать его, хотя он и старался не давать себя в обиду, действуя больше хитростью, чем силой, ябедничал, стараясь оградить себя от расправы, но все равно оставался проигравшей стороной, и часто ком бессильной злобы вставал в горле, слезы закипали, готовые ринуться вниз по щекам под пытливыми, садистски-выжидательными взглядами вражеской стороны, уже улыбавшейся, уже злорадствующей (и даже девочка, и в особенности – она, что было особенно обидно), уже готовой праздновать победу. Тогда он бежал жаловаться их матери. Но каждый раз сталкивался с грубым нежеланием понять и необъективной защитой агрессоров. Тогда он бежал жаловаться своей матери, и как ни странно – результат был тот же. И все это происходило под хохот и улюлюкание врагов, заранее почему-то уверенных, что он ничего не добьется своим плаксивым ябедничанием. Его мать никогда не вмешивалась в детские конфликты, хорошо зная, как они в их богоспасаемом малокультурном пролетарском квартале легко перерастают во взрослые. Она хотела, чтобы сын научился стоять за себя, но примера не подавала. Злость душила его… В дальнейшем улица научила его надеяться только на самого себя, на свою изворотливость, хитрость, умение приспосабливаться и подставлять другого под удар: одним словом – выживать.