Как ни суетился, простыла кутья
за пару линялых довесков
в ладошку сметаемых крох бытия,
что так и не стали гротеском
житухи какой-то иной, что смогла б
вся в лаврах катиться с успехом…
И, вроде, не в пьянке – в стихах был не слаб —
к пустому театру приехал.
Хоть и сменил декорации, жизнь подошла
к возрасту, что знатоки называют тоскливым —
август, и в реках спадает вода, и тепла
не удержать поржавевшим, склонившимся ивам.
Как пронеслась она, юркая! Только что тут
все под рукою, казалось, и не было часа,
чтобы его не заполнить до верха, маршрут
был нескончаем и даже, казалось, с запасом,
не на одну… Сыновья вырастали, и дом
укоренялся в подпочву чужую прочнее,
чем в роковую родную, что тянет с трудом
нищенский, кровью повязанный комплекс идеи.
Но это только казалось, туман или смог
сгинет, подует лишь ветер да солнышко встанет —
слыть объективным за 70 проще, чем в срок,
только что спущенный промыслом зрелости ранней.
Если же трезво – кончается лето, а там
осень свои подобьет ключевые итоги,
хрупкая сущность расколется напополам —
в до или после заветной прощальной эклоги.
Жизнь, спотыкаясь, еще по инерции шла,
но и когда вдруг повеет наитием свежим —
разве объедки какие с чужого стола,
а вдохновенье все реже, и реже, и реже.
Память, что старый дуршлаг, только дыры крупней,
как с корабля обреченного валятся мыши —
голый костяк облысевший, край леса из пней,
а голоса с ниоткуда все тише, и тише.
Вот и сейчас на закате сижу на краю
кромки морской, где прибой ненавязчиво движет
стрелки незримые, что-то пишу ли, таю,
а расставанье все ближе, и ближе, и ближе.
Стерлись рубцы поражений, улыбки побед —
крохи остались, дареные жалкие крохи,
кто-то вот-вот подберется и выключит свет,
что озарил снисхождением горечь эпохи.