Матушка, если была в это время дома, наливала себе водки, или просто отворачивалась в окно и что-то пела. Что-то весёлое. И громкое.
Однажды, после очередной экзекуции, ко мне зашёл Фофель. Вообще-то его звать Серёгой, но имя это никто уж не помнит. Фофель, да Фофель.
Мы не были закадычными друзьями, просто в нашей квартире детей больше нет, и потому, будто бы, дружили.
Так вот, он зашёл, я стоял у окна и смазывал на кулак сопли. Я был один. Отчим, выпорол меня и ушёл по своим делам, а мамки уж второй день нет, – шалава. Это отчим её так называет. Я, хоть с ним и согласен в этом определении, не позволяю себе плохо отзываться о мамке. Я даже люблю её, наверное, люблю, – мамка. А как вкусно от неё пахло. Раньше. Я так остро помню этот запах родного человека, что иногда, когда дома никого нет, залезаю на диван, накрываюсь с головой мамкиным старым платьем и плачу. Не реву, как после порки, а тихонько плачу. Мне просто жалко себя, очень жалко. Но, это большая тайна.
Мать же не виновата, что отец, мой настоящий отец, нас бросил и умотал на север, за длинным рублём. С тех пор она и «катится», по её же словам. А вообще-то она хорошая, даже ласковая, когда сильно пьяная. Но ей трудно. С дороги, где она мантулила наравне с мужиками, её уволили. В дворниках тоже не держат. Дают работу, когда много снега навалит, или весной, – лёд долбить, но это всё от случая к случаю. Теперь она бутылки собирает. Да, где же ты их насобираешь, чтобы прожить? Дураков теперь мало, выбрасывать посуду, – все грамотные стали. Вот и бьёмся, боремся с трудностями. А их, трудностей-то, дюже много.
Так вот, Фофель. Вошёл, прислонился к дверному косяку и молчит, смотрит на свои ноги.
– Чё молчишь?
Он вздрогнул всем телом, от косяка отстранился и ещё ниже голову опустил. Я понимал, что он слышал, как отчим меня паздерал. Конечно, слышал, потому и пришёл.
– Молчит, бля. Иди, посмотри, чё там. Огнём горит.
Я задрал рубаху и повернулся к свету спиной.
Фофель жил со своей бабкой. Может она и не была такой, но мне казалась очень старой. Старой и страшной. Когда я заходил к ним в комнату, она всегда улыбалась, поворачивалась вполоборота, показывала клык, который торчал почти посередине рта. Я невольно делал шаг назад.
Однажды, взрослые пацаны, между собой про вурдалаков и упырей говорили. Я был недалеко, и подслушал. И как раз про такой клык.