– Тугай-бей, сколько выкупа думаешь ты взять за этого пленного?
Тугай-бей глянул на Скшетуского и сказал:
– Ты говорил, что он человек знатный, а мне известно, что он посол грозного князя, а грозный князь своих в беде не оставит. Бисмиллах! Один заплатит и другой заплатит – получается…
И Тугай-бей задумался:
– Две тысячи талеров.
Хмельницкий спокойно сказал:
– Даю тебе эти две тысячи.
Татарин некоторое время раздумывал. Его раскосые глаза, казалось, насквозь проникали Хмельницкого.
– Ты дашь три, – сказал он.
– Почему я должен три давать, если ты собирался взять две?
– Потому что, раз тебе захотелось получить его, значит, у тебя свой расчет, а раз свой расчет, дашь три.
– Он спас мне жизнь.
– Алла! За это стоит накинуть тысячу.
В торг вмешался Скшетуский.
– Тугай-бей! – сказал он гневно. – Из княжеской казны я ничего тебе посулить не могу, но хоть бы мне и пришлось собственное добро тронуть, я сам три не пожалею. Приблизительно столько составляет моя лихва от князя, да еще деревенька у меня изрядная есть, так что хватит. А гетману этому я ни свободой, ни жизнью обязан быть не желаю.
– Да откуда ты знаешь, что я с тобой сделаю? – спросил Хмельницкий.
И, поворотившись к Тугай-бею, сказал:
– Вот-вот разразится война. Ты пошлешь ко князю, но, пока посланец воротится, много воды в Днепре утечет; я же тебе завтра сам деньги на Базавлук отвезу.
– Давай четыре, тогда я с ляхом и говорить не стану, – нетерпеливо ответил Тугай-бей.
– Что ж, дам четыре.
– Ваша милость, гетман, – сказал кошевой. – Желаешь, я тебе хоть сейчас отсчитаю. У меня тут под стенкой, может, даже и побольше есть.
– Завтра отвезешь на Базавлук, – сказал Хмельницкий.
Тугай-бей потянулся и зевнул.
– Спать охота, – сказал он. – Завтра с утра я тоже на Базавлук еду. Где мне лечь-то?
Кошевой указал ему груду овчин у стены.
Татарин бросился на постель и тотчас же захрапел, как конь.
Хмельницкий несколько раз прошелся по тесной хате.
– Сон на очи нейдет. Не уснуть мне. Дай чего-нибудь выпить, кошевой, – сказал он.
– Горелки или вина?
– Горелки. Не уснуть мне.
– Уже брезжит вроде, – сказал кошевой.
– Да, да! Иди и ты спать, старый друже. Выпей и ступай.
– Во славу и за удачу!
– За удачу!
Кошевой утерся рукавом, пожал руку Хмельницкому и, отойдя к противоположной стене, с головою зарылся в овчины – возраст брал свое, и кровь в кошевом бежала зябкая. Вскорости храп его присоединился к Тугай-бееву.