И красные сюда пожаловали.
— Приготовиться, — тихо приказал кто-то из синих.
Дошик, будто заправский фокусник, выудил из ниоткуда пистолет,
спустил предохранитель.
— Ну и ну, — облизнулся он. — Вот это разборка намечается. Как с
моей седьмой женой…
Сверху раздался выстрел, тут же последовал второй, за ним
третий.
А потом началась бойня.
Покинув штаб Олафа, Ченг предался своему любимому занятию — он
думал. И занимался этим до самого вечера. Думал Ченг на родном
китайском языке и очень страдал из-за того, что поговорить на нём
мог только сам с собой. Язык Новой Евразии он не любил. Да и любить
там было нечего. На язык это мало походило, а больше напоминало
наспех слепленный лингвистами ком, который каждый брал в рот и
разжёвывал так, как ему нравилось. Все норовили влепить в него
слова и нормы из привычного языка, который когда-то был
государственным на их территории. Правил было мало, да и на те
большинство плевало. Единственными, для кого язык Новой Евразии
более-менее сформировали, были политики. Их канцелярская речь ловко
юркала под тёплое одеяло новых грамматических норм, утаивая
реальный смысл всех высказываний от простого народа, показывая ему
лишь красивый фантик.
Проведя в раздумьях несколько часов, Ченг понял, что Олаф вполне
может ему отказать. Даже почти наверняка откажет. Слишком мутную
вводную он ему дал, слишком непонятны перспективы для самого Олафа,
если он ввяжется в это дело. Но что поделать, если Ченг не может
раскрывать детали? Не может раскрывать тайну, с которой он и
остальные парни из «Справедливости» год назад попали в тюрьму. И
особенно сейчас, когда он остался единственным выжившим из них. К
тому же Ченг толкал Олафа на открытое противостояние с Хокингом.
Сейчас на такое не решится, пожалуй, никто.
Следующие часы рассуждения Ченг посвятил самостоятельной
проработке своего собственного плана, без Олафа и кого-либо ещё. Но
план всё никак не складывался в единый крепкий механизм, который
перенесёт его прямо из собственного убежища к заветной цели.
Туманила разум близость этой самой цели. Благодаря запчастям из
отвоёванного во время Вброса контейнера он стоял буквально в
полушаге. Это сбивало, не давало покоя, вновь разжигало внутри
костёр, от которого, как думал сам Ченг, не осталось ни уголька.
Впервые за год ему по-настоящему хотелось жить и двигаться. Даже
проведя последние часы в раздумьях, он ни разу не присел, всё время
ходил взад-вперёд, хватал любые подвернувшиеся предметы и крутил их
в руках, словно пытаясь найти внутри тайный смысл.