Мне-то сходство казалось довольно сомнительным. Отчетливо совпадал только диагноз, от которого они оба умерли: цирроз печени. Филип в 37 лет, папа в 39. Но я понимал, что с мамой лучше этой темы вообще не касаться. В конце концов, у каждого свой способ справляться с горем. Все, что от меня требовалось, это просто быть рядом, держать зонт над нашими головами и не слишком нудить, даже если фильм показался мне не слишком удачным. А такие тоже, как выясняется, были в длинной фильмографии Филипа.
Не помню, чтобы мы тогда что-то подробно обсуждали. Просто советский уют «Красных текстильщиков» и это прекрасное лицо, сияющее во тьме с черно-белого экрана, давали слабую иллюзию какого-то утешения, короткой передышки, когда можно обо всем забыть, даже о своем горе. Мы погружались с головой в любовные перипетии «Месье Рипуа», отдавались искрометным фантазиям «Ночных красавиц», смаковали элегантную интригу в «Больших маневрах».
Это было даже как бы и не совсем кино, а что-то вроде психотерапевтического сеанса, после которого мы шли домой, умиротворенные и благостные. И даже вечерний воздух вокруг фабрики «Красный Октябрь» на другом берегу, пропитанный сиропным ароматом и ванильной эссенцией, наполнял душу какой-то странной осенней сладостью.
Фильмы Филипа – это чистая романтика 50-х. Его облик легко вписывался в любую эстетику и любой жанр. Это про него сказала знаменитая парижская дива Эдвиж Фаейр, когда он пробовался одновременно на роли Дьявола и Ангела в спектакле «Содом и Гоморра»: «Ну какой он дьявол? Он, конечно, ангел!» Она знала толк в мужской красоте.
Впрочем, спустя несколько лет Филип сыграет и Дьявола в фильме Рене Клера. Была в нем эта волнующая и влекущая смутность: сегодня ангел, завтра дьявол. Но всегда искуситель, соблазнитель, притворщик… Артист, одним словом.
«Я видела, как он играет в жизни, – вспоминала его партнерша Сильвия Монфор. – С пугающей жадностью. Он хотел, чтобы ему принадлежали все увиденные им на пути игрушки, даже те, которые у него могли отобрать, отдать обратно и снова отобрать, даже те, которые ему не хотели давать вовсе. Его глаза, его руки овладевали ими немедленно, делая их его несомненной собственностью. Я видела, как он забавлялся ручками на дверцах автомашины, стеклами поездов, веревочками, шнурками, из которых он делал себе галстуки на парадные приемы, снежками в Праге, ракушками, использованными для изображения дискометателя на древнем стадионе Эпидавра, стаканами, наполненными водой, которую он выплескивал мне в лицо, водкой, когда воды не было под рукой. Я видела, как он забавляется только что купленной им небольшой грузовой автомашиной. Он ездил в ней по центральной улице Руана в течение часа после окончания спектакля “Сид”. Я видела его играющим в волейбол в замковом парке, где по вечерам мы давали спектакли. Он играл словами, играл тем, что было важным для других. И эта вечная игра делала – кстати и некстати – смешными тех, кто отказывался принимать в ней участие».