Продолжать путь без проводника не представлялось возможным. Через сутки два участника экспедиции отправились назад, чтобы нанять другого проводника. Через несколько часов дороги они повстречали другого сиккимца, двигавшегося им навстречу. Он объяснил, что заменит «ушедшего», как он выразился, проводника. На все расспросы о том, как ему стало известно о случившемся, он отвечал одно и то же: „Я слышал зов“»
Слушая надрывавшуюся где-то «Пионерскую зорьку», Эно едва успел выйти из ванной, как на полке глухо заурчал старенький черный телефон. Ежась в одних трусах, он взял трубку.
– Да.
– Шалом, Юрец, – произнес на том конце провода привычную фразу совершенно незнакомый голос. Это никак не мог быть Илюха, однако Эно как ни в чем не бывало ответил:
– Привет.
– Одолжи треху до семнадцатого, а? – немного напряженно попросил звонивший. «Любопытно. Не слышал подобного лет десять. Кто бы это мог быть?» – подумал Эно и ответил, включаясь в неведомую пока игру:
– Замётано.
В трубке забубнили гудки отбоя, и Эно положил ее на рычаг.
Очень давно и, как казалось Эно, не в этой жизни, этим канувшим в Лету способом они с Илюхой Абрамовым договаривались о встрече, играя в диссидентов. На самом деле они совершено серьезно считали себя диссидентами, тщательно (как им, опять же, казалось) следуя заветам хитрого дедушки Ленина, очень любившего конспирацию. Всё их натужное диссидентство сводилось к чтению ротапринтных и рукописных текстов запрещенного содержания – формулировка сама по себе казалась им несуразной глупостью, – которыми они и обменивались, выуживая их в основном у тихого студента с экономического факультета с редким именем Эммануил и с логичным прозвищем Кант. Он был из интеллигентнейшей семьи – папа преподавал в МГУ, мама слыла известным искусствоведом, и было совершенно непонятно, каким образом их сын оказался в МАДИ, когда ему прямая дорога была в тот же Московский университет. Однако Кант так действовал на друзей своей незаметностью, смешанной с удивительной добротой и скромностью, что лишних вопросов ему не задавали, да и к чему это было, когда тот умел доставать такие литературные раритеты, что Эно с Ильей совершенно об этих вопросах забывали. К тому же, при всех своих добродетелях, Кант удивительным образом держал с ними такую дистанцию, что дружбы между ними не водилось, и пересекались они исключительно на этой самой ниве интереса к запрещенной литературе. Илья с Эно жили на разных концах Москвы, но виделись практически ежедневно в своем МАДИ, пытаясь постичь древнюю как Русь тайну: почему дороги, которые им предстояло проектировать, неизменно оставляли желать лучшего в стране победившего неизвестно что социализма. Там же, в альма матер, в перерывах между лекциями они и обменивались по-простецки тугими пакетами с «запрещенкой». При удивительно детской по наивности конспирации, судьба у Канта, Ильи и Эно должна была бы сложиться весьма просто и неказисто – до первого же стукача, если бы его не опередил декан факультета, на котором учился Кант. Декан, сам, по-видимому, будучи из диссидентов, но не в пример правильных, вызвал к себе всех троих, отобрал всю имевшуюся в тот момент на руках литературу и провел недолгую, но выразительную лекцию. Уныло разглядывая портрет Ленина, висящий на стене в кабинете декана, разоблаченные борцы за правду услышали о себе много неприятного. Плавно помахивая возле уха «Красным колесом» Солженицына, декан негромко и старательно материл собравшихся.