Вы смотрите на хлеб и видите еду,
Готовую быть съеденной без масла.
А я сегодня ну, никак, —
Мне запах память отворил
И в детство и в стихи о детстве,
В которых этот запах смешан был с двадцатым съездом,
Со сказками в подвале про убийства,
Которые шептали мы друг другу,
Не отличая Черного Монаха от Сталина.
И слушая со страхами шаги
На первом этаже,
Как-будто те шаги из памяти родителей и дедов.
И тени от Луны и фонарей оконными решетками пугали,
А пуще шопот наш друг другу пугал нас.
А при чем тут запах?! —
А пахло хлебом, белым хлебом.
Такого мы не ели
Раньше никогда,
Круглый пышный, а вовсе не кирпичик.
И не хочу писать «двадцатый съезд» с букв прописных.
Пусть всё сольётся в строчке —
И переваренный без масла хлеб,
И съезды, съевшие своих же делегатов,
И вечное всплывающее нАверх
Всего, что переварено, но нЕ уничтожимо,
Джон Донн и спящий мир, и шествие.
Откройся мир за этим всем! – ты есть,
И только шесть проклятых чувств тебя скрывают верой.
Я есть – и это дверь. Иду.