Она выбрала дату – за день до Галиной смерти. Выбрала время – когда пришла с работы, и посуда была не мыта, и Галя сидела к ней спиной, глядя в экран. Через полчаса Лида разобьет ее ноутбук. И это можно изменить. Один раз – но можно изменить.
Ладонь на мышке вспотела.
«Галка стояла передо мной – губы распухли, волосы топорщатся, всего на полголовы ниже, и орала, чтобы ее оставили в покое, и про „ненавижу тебя“ орала, и про „чтоб ты сдохла“, – медленно печатала Лида двумя пальцами, закусив губу. – И тогда я спокойно сказала ей, что на неделю оставлю без карманных денег, и чтобы о кедах на день рождения думать забыла, еще старые не сносила, и вышла на кухню пить кофе».
***
Два бисквита, трюфели, шампанское с коньяком – продавщица обливается потом, отбивается от мужчин, а они покупают чупа-чупс, чекушку и торт, и, наверное, белый хлеб положите в пакет уже. И «Махан по-татарски». Глаза продавщицы белы. Мама зовет ее Броней, Бронислава – так в трудовой, и в обед заходит почти завидный жених. Назарка с передовой.
У Назара мешок заплечный и свой «Калаш», позывной, как водится, к имени не применим. Только Броня из всех девчат знает, Назарка – наш, у него камуфляжные берцы и шоколад в вещмешке, и нашивка с флагом, паракордовый чудо-браслет, и в аптечке – кат и целокс и черти что. Хоть Назарка мучил кошек в девятом Вэ, а в десятом – стрелял по собакам, но все прошло.
И не то, чтобы любит, но как-то тянет в груди, будто кто-то растяжку поставил, чуть прикоснешься – взрыв.
Вот Назар в магазин заходит, и скоро обед, и под ручку бульваром он предлагает пройтись.
Броня фартучек снимет, подправит потекшую тушь, и напарнице Ксанке шепнет: я скоро вернусь.
А в конце нет морали, собственно, нет конца: Броня не посмеет сдриснуть из-под венца. А Назар не изменится, он отслужит еще, и комбат, и ребята отзовутся о нем хорошо. И погибнут две кошки (окошко, девятый этаж) и одна собака (жрет с земли всякий шлак), ну а Броня живет, и в Назарчиковых штанах зреет третий сын… И все же Назарка – наш, а о наших – или славно, иль ничего.
И замученные Брониславы города Жэ принимают как дар их болезни и шепчут: еще.
Пусть такой. Пусть контуженный. Страшный. Но жив же, но – жив!