– Тогда за вашу удачу, юный лорд. И дайте Семеро, чтобы вы никогда не пожалели об исполнении своих желаний.
* * *
– Так тебя, значит, зовут Пепе, мой милый красавчик? – спросил синьор и потрепал его по коленке потной рукой.
– Да, грандсиньор, – ответил Лучано и скромно потупился.
Про себя он пожелал синьору с его липкими прикосновениями провалиться прямо к Барготу. Ждать оставалось недолго, по расчетам Лучано эта встреча должна была состояться на следующей улице, и Баргот явно заждался!
– И тебе всего шестнадцать? – продолжал допытываться синьор. – Врешь, наверное? Ну, самую капельку, а?
– Если только капельку, грандсиньор, – смущенно отозвался Лучано, на всякий случай не поднимая лица.
– Пару лет уж точно убавил, – усмехнулся синьор, страшно гордый своей проницательностью, и Лучано виновато улыбнулся.
Ну, допустим, далеко не пару. Белокурый парик стоил каждого скудо, заплаченного пожилому молчаливому артефактору, а при его светлых глазах светлые волосы еще сильнее молодят. Вдобавок, легкий, почти прозрачный грим делал кожу Лучано совсем юной, хотя ему и так никто не давал двадцати шести. Разве что по взгляду, но… кто из благородных станет заглядывать в глаза шлюхе, м? То-то и оно…
Поэтому Лучано вполне выглядел на шестнадцать, особенно в цветастой рубашке, нарочно подобранной на пару размеров больше, чтобы плечи казались худыми. Но синьор пусть порадуется своему уму, это полезно. Успокаивает.
Большая карета плавно покачивалась на рессорах. Двое охранников ехали верхом по бокам от нее, бдительно вглядываясь в темноту ночной Верокьи.
Один из них полчаса назад старательно обыскал Лучано, перед тем как пустить его внутрь по вальяжному жесту хозяина. Нашел и забрал небольшой ножик, ничуть не удивившись его наличию, совсем напротив. В портовом районе без ножа не улицу не выходит ни один мужчина старше трех лет и в своем уме, даже те из них, что стоят на Жасминовой аллее с размалеванными мордашками.
Лучано думал, что на всякий случай заберут вообще все: простенький браслет из медной проволоки, медный же сноп колосьев на шнурке – любовно начищенный символ Всеблагой Матери, болтающийся у него на шее под рубашкой, и дешевые резные шпильки из апельсинового дерева, которыми он кое-как заколол растрепанную белокурую копну. Ждал и был к этому готов, но охранник лишь скользнул по его безделушкам равнодушно презрительным взглядом.