Да как ты можешь? Она ж тебе родная, корова-то! – Верещагин поднимал голову, подпирал рукой – но голова падала. – Мать, ты из чего гонишь-то? Что корова дает? Это ж убийственная сила! Народные методы, – Анна Никитична макала в чашку с чаем куски московского торта. – Потому как знали! Вот, давеча сахару купила. По 35 рублев кило. А сёдни выкинули по 23 рубли. Как жить? Самогонку-то как ставить? Славик отлип от клеенки, – сыпь по 35, чего думать-то? Так жалко, – парировала теща, – а подешевет? А подорожат? – передразнил её Верещагин, – ты чё, министр торговли? А как бы была, я бы всех сразу расстреляла! – теща поболтала ложкой в чашке, – чегой-то торт нестойкай, должно это… пальмовое масло? Телевизор выкину, – сказал Верещагин и вышел покурить. Вызвездило, хватануло морозцем, забелела трава, лужицы затянуло коркою. От хлева пахло теплом, сытым покоем, и даже запах навоза показался Верещагину приятным. Слегка пошатываясь, он зашел в хлев, нашарил выключатель. Сразу заблеяли овцы, баран-агрессор начал долбить крутым лбом ясли с сеном, а Ветка, лежавшая на давно не меняной подстилке, подняла свою голову – сама она была масти обычной, черно-белой, а на лбу – как карта Африки, пятно черное. Нос влажный, зернистый, как паюсная икра. Славка подошел, почесал её за ухом. Ветка аж сощурилась. Чем тебя угостить-то? – Верещагин достал сигарету, – корова вытянула язык и съела её. Балуешься? – укоризненно сказал Славка, – табачок жуешь… И так и простоял рядом – чуть не с полчаса. Вышел, забыв погасить свет, принюхался к куртке – фу, вонь – ни одна химчистка не спасет. Вытащил сотовый. Надь? – трубку сняли не сразу. Слышался веселый плеск, визги, далекий шум музыки, кто-то ржал, икая, видимо, на Мальдивах отрывались наши. По полной. Вместе с Камеди-Клаб. – Надь? Ой, хто? Славчик? Ты че не спишь? – Надюха была в полном раскладе, – мальчик мой? Иди, спи, мы тут с девчонками хэллоу… готовимся… короче. Надь! Я у мамаши твоей, в Перестукино. – Верещагину вдруг стало жалко себя, – Надь! Я тут в хлеву. Ну, рядом. Надь? Хрен тебя к матери-то понесло? Она жива, что ли? Ой… помёрла? – Славик понял, что Надька сделала отмашку компании и все стихло, – когда же маманечка моя… ой моя страдалица-то… Господи, труженица, ни сна, ни отдыха… Я, это, на похороны не успею. Слав, ты там памятник закажи и чтобы покруче все и типа венки от нас, от Мальдив… ага? Да ты очумела, сколько коктейлей на грудь взяла? Я ж говорю в хлеву. Анна Никитишна в поряде, в полном поряде. Она говорит, чтобы я корову вашу убил. Типа топором. А хрена ты мне звонишь? Я тут чуть от страданий не умерла! Мамочка моя! Три года мамульку не видала… чего корова? – переменила тон Надька, – мамка просит заколоть, заколи. Ты мужик или как? Делов-то – не знаю прям. Батя ваще и не замечал, он и у соседей всех… все, Верещагин, не отвлекай. А! Прямины возьми. Двадцать кило, пусть мамка не жульничат… сквалыга та еще! И печенку возьми. Все, отбой… И Верещагин, потрясенный словом «прямина», поплелся в избу.