И сейчас же память вернула ему ночные крики. Их было так много ночью! Как будто из кричащего человека что-то стремилось вырваться на свободу и этому человеку хотелось, чтобы все услышали его, все узнали о нем, и, главное, она, Луна, услышала бы и узнала, что он жив.
«И вот что еще случилось!» – понял мальчик, и при мысли об этом у него похолодело внизу живота и во рту появился терпкий вяжущий привкус, словно он надкусил неспелую вишню, – девочки-подростки стали разрешать прикасаться к ним. И глаза у девочек в такие минуты делались совсем другие – темные, стоячие, а лицо каменело.
Мальчик догадывался, что означает эта застывшая неподвижность мускулов лица.
Они вошли в промежуток между двумя высокими глухими стенами.
Задрав голову кверху, продолжая все так же быстро идти, мальчик стал следить за тем, как в высоте, в голубизне неба, медленно поворачиваясь и увлекая за собой громады зданий, проплывает над ним темная изогнутая арка.
И сразу открылись взору приморские кварталы. Плоскость воды еще не углядывалась с этого места – был отлив, к тому же приморская часть города лежала на низкой песчаной банке, и, для того чтобы увидеть горизонт, надо было либо взобраться по каменным ступеням на галерею торгового центра, либо подойти к берегу ближе. Но внезапные обрывы бегущих как бы в пустоту улиц и далее свободное пространство небосвода, хаотично заполненное множеством облаков, между которыми реял летучий, отраженный от воды свет, и сегодня сказали мальчику: там – море!
Однако грудь его не наполнилась вольным ветром…
Молча они пересекли мостовую и зашагали вдоль русла искусственно спрямленной реки. Пустое русло было заковано в гранит.
«Отливы и приливы с каждым днем становятся сильнее», – отметил мальчик, глядя на облепленную нефтью студенистую тину, которой было выстлано дно реки.
Посредине русла, словно обломок железного скелета, торчком стояла автомобильная выхлопная труба с глушителем.
Старик замедлил шаги, и некоторое время они шли с каждым новым пройденным шагом всё медленнее, пока не остановились.
Старик сунул руки в карманы широких полотняных брюк и из-под бровей хмуро огляделся.
Дышал он тяжело – мальчик видел это, – но, конечно, задыхался не от быстрой ходьбы, а от душившего его негодования. Старик был крепок, несмотря на свои семьдесят лет. До сих пор у него оставалась поджарая мускулистая фигура, и если увидеть его издали со спины, посмотреть, как он идет, стройный, легкий, прямой, и не знать, что под одеждой кожа на всем его теле изуродована ожогами, то можно было подумать, что это – молодой человек. Но его длинные, уже не такие густые, как прежде, волосы были белы как снег. И лицо у него было стариковское, темное, с множеством морщин, неряшливо обросшее жесткой седой бородкой.