Всех дабуков цадик старый
Очень выдумал некстати.
И не верит мой Май <это убаюкиваемый еврейский ребенок. – О. Ю.>
Ни во что, баю-бай!!!
(Еврейская колыбельная)
или:
О, верю и знаю: Ленинский век, век.
О, сильный, железный, стальной человек! человек.
О, тихо, как тихо, без синагог, синагог,
Пал устаревший, страшный наш бог! бог.
О, баю еврея, еврейская мать, мать.
О, новую эру счастливая знать! узнать.
(Еврейская)
Еврейское для Чурилина – всегда интимное, близкое к смерти и почти равное ей. Оно маркирует приступы глубочайшей депрессии, но здесь он пытается отдать «октябрю и маю» и это. Будем надеяться, что ему стало легче.
Конечно, на фоне всего этого кошмара изредка появляются и замечательные места и целые стихотворения:
Так падает звезда.
Так светится вода.
И так река рыдает
Что вот, никто не знает…
(Так падает звезда…)
Или двустишие[15]:
А то попеть – пропеть на слух: —
Так рано и сладко душит луг…
(А то попеть – пропеть на слух…)
Более чем замечательна и относится к лучшим стихам Чурилина вообще «Песнь об очереди», где элементы фонетической записи оказываются на своем месте в атмосфере индивидуального человеческого отчаяния, вдруг выныривающего из-под лебядкинского жизнеутверждения:
И за водкой черёд
И за хлеб-б-бушкой!
Эзза печеньем, стоя, мрет,
За вареньем, с сушкой!!!
Череда д’череда —
Понедельник, середа.
<…>
Очередь, очередь!!!
О черт, с этим – умереть!!!
(Песнь об очереди)
Вообще, там, где у Чурилина пробивается подавляемое, исцеляемое отчаяние, там, где он вглядывается во мрак, по-прежнему клубящийся в его сознании где-то внизу, под бетоном «жизнеутверждения», сразу же оказывается, что талант никуда не делся. Тут стоило бы отметить «Гравюру на вечере» (1933), «Оду прошедшему человеку» (1933) с ее, оказывается, не изжитыми еврейскими смертными мотивами и блоковской орфографией («Жолты щёки; рябы: дробь. / И сертук мой жирный, чорный, / Весь точь-в-точь, еврейский гроб. / – Я прошедший человек…» – это уже не из «Жар-Жизни», а из отдельных стихотворений 1930-х годов). Да хотя бы и мрачное «Гей, бабьё, в зипунах и сермяге…». Словом, стихи Чурилина этого периода следует внимательно читать, не смущаясь «хвалою от Маркса», – время от времени дар, большой дар, блистательно прорывается, хотя необходимо сказать, что некоторое существенное ритмическое обеднение всё же произошло: трехчленное строение строки и в хороших стихах заменяется преимущественно двухчленным, а иногда и вообще бесцезурным. То есть отчасти Чурилин пишет на чужом дыхании.