Или только делает вид.
Ее внутренняя борьба – трехактная пьеса, разворачивающаяся перед моими глазами. И я знаю, как она закончится. По крайней мере, заканчивалась уже множество раз.
Петра остается. Ее первый вопрос – про мой слух или его отсутствие. Да, я глухой от рождения. Нет, я никогда не слышал никаких звуков: ни смеха, ни человеческого голоса, ни лая щенка или рокота самолета над головой.
Петра надевает на лицо печальное выражение. Она не сознает его покровительственности, а я не упрекаю ее, потому что она старается. И потому что она осталась.
Петра спрашивает, умею ли я читать по губам. Я киваю, и она начинает говорить.
– Когда мне было двенадцать лет, я сломала себе ногу в двух местах. Упала с велосипеда, – губы Петры шевелятся преувеличенно гротескно. – И мне пришлось носить гипс от ступни до бедра, – Петра замолкает и чертит пальцем по бедру линию – на случай, если я недопонял. Я все понял, но ценю ее усилия. И бедро тоже.
Взбодрившись, Петра продолжает:
– Я не могла ходить шесть недель. И в школе я ездила в инвалидном кресле, потому что гипс оказался очень тяжелым для костылей.
Я смеюсь, хоть смутно представляю себе маленькую Петру с огромным гипсом на ноге и еще меньше представляю себе, к чему ведет эта печальная история.
– Я не хочу сказать, что понимаю, каково это – жить в инвалидном кресле постоянно или иметь иное отклонение от нормы. Я просто всегда чувствую состояние такого человека… Как будто… Как бы это получше выразиться… как будто я испытала это на себе, только на время. Понимаешь?
Я киваю.
Петра с облегчением улыбается – она опасалась, что эта история может задеть меня за живое.
Я печатаю:
«Ты очень чувствительная».
Петра пожимает плечами и сияет в ответ на комплимент.
Мы берем еще по бокалу вина.
Я рассказываю ей историю, не связанную с моей глухотой. О своем любимчике из детства – Шермане. Это был лягушонок-бык, который сидел на самом большом камне в пруду и лопал всех мух подряд. Я никогда не пытался поймать Шермана, а только наблюдал за ним, и иногда он тоже за мной наблюдал. Нам нравилось сидеть рядом, и я стал называть его своим «домашним питомцем».
– А что с ним случилось? – интересуется Петра.
Я вздрагиваю.
«Однажды я пришел, а камень был пуст. Я больше никогда его не видел».
– Как это печально, – вздыхает Петра.