Лимонник. По материалам израильских литературных вечеринок. Выпуск 3 - страница 4

Шрифт
Интервал


а вместе с тем, простого подаянья.
Я не могу ходить —
натерли ноги
напрасные усилья и старанья.
Немеет разум
от одной лишь мысли,
что не объять мне необъятного познанья.
И мечется душа
усталой птицей,
не зная, где присесть и отдохнуть,
Она больна,
ей по ночам не спится,
утерян ею самый верный путь
к  Источнику покоя и порядка.
Гляжу сквозь слезы,
подводя итог:
ведь, если я —
вершина Мирозданья,
то кто подножие его? Помилуй Бог!

SOS!

Встречало утро серостью небес.
На этом фоне рыжими мазками
размазал ветер волосы и влез
ей под одежду мокрыми руками.
То обнимал ее колени, как  хмельной,
подолом платья, что сорвать пытался,
то бил наотмашь по лицу, то, как  шальной
взбешенный старый пес, за нею мчался,
лизал ей руку  мокрым языком
прилипшего  осеннего листочка.
А по асфальту звонко каблучком —
три точки, три тире, еще три точки.
И от кого спасения она
с утра искала, боль превозмогая?
Бледна и одинока, как луна,
ее Душа, и изгнана из Рая
за то, что сочный плод добра и зла
сама сорвать посмела и отведать
ему дала. Не сразу поняла,
каким открыла нынче двери бедам.
И Ева, и Пандора – две в одном
объединились в образе фатально,
как ящик – жизнь перевернув вверх дном,
лишилась и надежды моментально.
И разглядев при девственном рассвете
своих поступков необдуманных чреду,
решила, что одна она в ответе,
за в мир их принесенную беду.
А потому, достойна наказанья.
Сама себе безжалостный судья.
Себя сама отправила в изгнанье,
ни слова в оправданье не найдя,
приговорив себя навечно к непрощенью.
Шалаш и милого оставила в Раю,
чтоб не обречь на вечные мученья,
шепнув ему: «За все благодарю»…
Он не проснулся, сон его был светел,
и светом этим для него она была…
А поутру он сразу не приметил
на стуле два оставленных крыла.

Анна Фуксон

Новигод в израильском колледже

Долго и трудно я привыкала к своим новым студентам. Меня поражали их раскованность, открытость, их способность прервать меня посередине фразы, задать любой вопрос, даже самый личный. Между нами не было никаких барьеров. Да и о каких барьерах могла идти речь, если они обращались ко мне «Анна» и на «ты»? В лучшем случае я могла услышать от них обращение «мора» – учительница. Поначалу меня это задевало, Даже не задевало, а привлекало внимание, но постепенно я привыкла, ведь их бесцеремонность не означала презрения ко мне – это была общепринятая форма обращения к преподавателю. А с другой стороны, меня радовало, что мы общаемся на равных, они смотрят на меня, не отводя взгляда, изучают меня так же, как изучаю их и я. Так я надеялась.