А тогда, в 2001-м, под впечатлением от увиденного на спектакле «Аида», я захотел пригласить Теодора Курентзиса в свою программу «Кто там…» на «Культуре». Он уже был нарасхват: готовил оперную премьеру в «Геликоне» («Фальстаф» Верди), репетировал новую концертную программу в Зале имени Чайковского. Записать разговор нам удалось только глубокой ночью, в съемной квартире маэстро – на Поварской улице. Курентзис хорошо говорит по-русски, с греческим акцентом, что придает его речи особую мелодичность.
Начали беседу с воспоминаний о детстве, проведенном в Греции: «Я всегда был лидером. Меня все любили, считали вундеркиндом. Поэтому у меня всегда были в жизни преимущества». А дальше – сплошные парадоксы: «Когда я состоялся как дирижер, как художник и музыкант, то понял, что быть лидером, стремиться быть лидером – это плохо. Если ты лидер по природе, то ты должен пытаться подавить в себе это качество. Ты должен проявлять кротость. Потому что это качество, лидерство, разделяет людей на разные касты. Для меня, например, уборщица в оперном театре столь же уважаемый человек, как и кто-либо другой, она ничем не хуже меня, – без нее, этой уборщицы, не может существовать театр. Мы просто разные, и в этой разности есть прелесть нашей жизни. Мы все разные, и таким образом возникает равновесие». Говорит Курентзис плавно, неспешно – на резком контрасте с тем, каков он в творчестве, – и в этом тоже проявляется равновесие.
О своем характере Теодор высказался вполне определенно: «Я тоскливый человек, и я закрытый человек. Я человек, который мучается от одиночества и любит одиночество». А дальше последовал интригующий рассказ о времени учебы в Санкт-Петербургской консерватории. «Три года я жил как монах, – вспоминал Курентзис. – В Петербурге есть жуткие районы, и я их специально искал. Мне предлагали жить в центре: консерватория, филармония, Мариинский театр – всё рядом. А я отвечал: вы знаете, нет, я хочу быть отшельником, монахом. Я снимал ужасную однокомнатную квартиру. Это была моя пещера, мое место для молитвы, место для дирижирования. В комнате был огромный ковер, на котором я лежал весь день, – кругом партитуры, раскинутые на полу… Я занимался, мучил себя, бился сам с собой. И все для того, чтобы из этого пепла «автокатастрофы» рождалось новое искусство, появлялся новый свет». Голос у Курентзиса тихий, вкрадчивый. Он полностью погружает тебя в свою энергию, а его рассказ превращается в кинематографичную картинку.