Ее дразнили.
Ее обзывали.
Ее боялись.
Ее колотили.
Над ней смеялись.
Ее обманывали.
И ее запирали в подвале.
Я тоже ее боялся. Страшно было смотреть в ее раскосые глаза, однако ничего страшного в них не было. Но кто-то пустил слух, что она колдунья, и от одного ее взгляда можно превратиться в жабу или скунса. В жабу никто превращаться не хотел, да и в скунса тоже. Но однажды мы играли в казаков-разбойников, и я провалился в люк. Все с криком разбежались врассыпную, и только Танька Арбузова, чудом сидевшая в кустах неподалеку, возникла надо мною в огромном и жутком отверстии со своим раскосым взглядом, быстро оценила ситуацию и убежала за взрослыми. Через три минуты я был спасен дядей Толей – соседом с нижнего этажа – и отшлепан матерью, за «шляние там, где не надо».
– Скажи спасибо дяде Толе, – гаркнула мама.
– Спасибо, – сказал я, потирая раскрасневшуюся поясницу.
– Ее благодари, – улыбнулся дядя Толя, кивая на Таньку, – а то плавал бы щас.
И Танька посмотрела на меня долго и пристально. Я зажмурился и стал щупать себя. Нос, рот, уши. В жабу не превратился. Ни сейчас, ни после. Так я узнал, что Танька не колдунья, и перестал ее бояться, хотя и дружить с ней не решился. Пару раз, правда, угостил ее конфетами, но только когда никто не видел.
А потом мы переехали.
* * *
Детство в хрущевке.
Зеленые обои.
Тараканов нет.
Соседи аж в другой квартире, а в не соседней комнате.
Первая Денди.
Рубилово в «Танчики», пока не лопнут в глазах сосуды.
Вторая Денди.
Отдельные туалет и ванна. Только наши, без очередей и скандалов.
Я часами просиживал в ванне, нырял, пускал кораблики и уточек, потом снова нырял и снова, пока в нос и уши не попадала вода. Кожа морщинилась и становилась прикольной на ощупь. Я гладил ее и улыбался. Мать пугала, что если я буду столько времени проводить в ванне, то кожа никогда не разгладится, и я рано состарюсь. Меня это не останавливало.
Я был единственным, кто не ходил в сад. Мать работала на дому. Шила платья, шторы, брюки, вязала шарфы и свитеры.
На первом этаже жила тетя Тома. Тетя Тома была всегда веселая и всегда под хмельком. Часто она напивалась до отключки и засыпала возле дома на лавочке или прямо на земле. Один раз я подошел к ней, а у нее задралась юбка. Я долго смотрел на ее красную задницу, похожую на мандариновую корку, выглядывавшую из грязных застиранных трусов с огромной нештопанной дыркой. После чего она, словно почувствовав, проснулась, повернулась ко мне и, улыбнувшись беззубой улыбкой, сказала: