– Вы присядьте, молодой человек. Не стоит так уж волноваться. Я прошу вас объяснить мне, почему вы, имея полноценное мужское тело, считаете себя женщиной, – старческий, блеклый голос психиатра звучал спокойно, приветливо и призывал к откровению.
Пациент присел на кушетку.
– Если бы это можно было объяснить, – ответил пациент, закрыв лицо своими большими жилистыми руками.
– А вы попытайтесь объяснить, – голос старика превратился в шепот, – я вижу, что вы не так уж и больны… Так, расскажите, сбросьте с себя этот груз.
– Это невозможно объяснить, доктор, потому что… потому что так не бывает, – пациент оторвал руки от лица, и психиатр увидел, что он плачет.
– Рассказывайте, – потребовал психиатр, – в жизни бывает всякое. Я давно живу и знаю, – старик открыл чистую страницу в истории болезни Генриха, взял ручку и приготовился записывать.
По лицу пациента потекли сочные слезные ручьи. Его глаза, еще недавно пылаеющие, застыли в мягком меланхолическим выражении. На фоне небритого лица, эти глаза казались неправильной нелепой аномалией.
Волны конструктивной энергии интенсивно пульсировали в голове психиатра. Врач нутром почувствовал, что он семимильными шагами приближается к разгадке тайны. Вечно ускользающая и всегда маячившая на горизонте истина, вдруг обнаружила способность открываться. Он думал о том, что приближается его час, может быть, единственный в исходящей жизни шанс. Успех, пусть и на закате жизни, все равно маячил, кружил перед ним, привлекал памятными плитами и улицами, названными в его честь.
Пациент перестал плакать, вытер слезы кулаком и доверчиво улыбнулся, глядя в понимающие глаза врача.
– Это тело не мое, – прошептал пациент до предела подняв брови. Одновременно он с легким пренебрежением прошелся рукой по своей широкой мужской груди, закрытой на все пуговицы алой рубахой, – вы можете себе представить?.. Это тело не мое! Это – не я… Когда я увидела эти руки и ноги… Мы учились с Генрихом в школе, в одном классе и…
У психиатра не ко времени похолодели руки, и сильнейшим образом задрожала нижняя губа, предрекая тяжелый мышечный спазм.
Лицо врача, и без того бледное, приняло синюшный оттенок, как у свежеиспеченного мертвеца. Старая болезнь грозила опасным обострением.
Смерть в одушевленном представлении кружила, вертелась где-то рядом. И ее естественное к себе влечение надо было отодвинуть, отогнать, отсрочить, перевести на более позднее время.