Мы уехали в Новую Анну, на мою родину. Из всего, что я там запомнил, сколько-то стоющим были три обстоятельства. Первое, у деда в Староаннинской меня впервые посадили на лошадь, с которой я сверзился, как только та сделала первые три шага. Второе, играя фарфоровой чашечкой для кофе, я отбил у нее хрупкую ручку, за что был так памятливо наказан, что с тех пор ни разу из моих рук не выскользнуло ничего стеклянного. Третье, я открыл в себе, что далеко не простачок. Однажды отдала мне мама свой кошелек, где, кстати, находилась вся ее получка. А я в ту пору на улицу вылезал через решетку окна – настолько был мал. Ну сижу я в палисаднике, играю. Кошелек у меня в руках. Гляжу, дядька остановился. Прикашливает. Грудью на заборе полеживает. Потом говорит: «Мальчик, давай я тебе вот эту вещицу дам подержать, – протягивает он гвоздь с квадратной шляпкой, – а ты мне – ту», – указывает на кошелек. «Сейчас», – пообещал я, а сам шамором к окну. Потом протягиваю к нему пустые руки: «А у меня ничего нет!» Руганулся дядька матерно, плюнул и пошел дальше.
В Новой Анне узнал я одну чудовину, о которой мама всегда рассказывала со смехом. Только я родился, врач пришел на меня посмотреть. А я руку воздел вверх, вроде бы поприветствовал его. «Великий человек будет!» – сказал акушер. Маме, наверно, приятно до сих пор повторять это. И еще – когда она ехала из роддома, заглохла машина у самого книжного магазина. Пока шофер что-то исправлял, зашла она в магазин и купила «Мои университеты» М. Горького, как намек – быть мне знаменитым писателем. Но писатель из меня не получился. Но об этом позже.
Из Новой Анны мы переехали в Серафимович. Там я впервые узнал ущербную подробность своей биографии: оказывается, я не был крещен. Посему многочисленная родня донимала маму, что она так беспечно отнеслась к моей судьбе. Вокруг моей особы, а мне уже шел седьмой год, увивались тетушки, грозя и пугая, что меня ждет, если я вырасту нехристем. И так они мне осточертели, что однажды, проходя мимо церкви, я зашел к попу и сказал: «Батюшка, окрестите меня ради Бога». Монашки вокруг чуть в обморок не попадали: невидаль, да еще какая! Трусы, однако, я снять отказался, и в купели почему-то стоял одной ногой. Поп мне мочил лоб. Зачем-то заставил поцеловать крест. А после объявил, что он – отец Евгений – является теперь мне крестным отцом, а монашка, лица которой я так и не уловил, крестной матерью.