Когда буря разметала русские корабли, шеститысячная русская рать оказалась на берегу без возможности уйти морем, окружённая ромейскими полками.
– Помни, сын! – говорил Владимир Ярославич, горько кривя губы. – Ни один! Никто из гридней не отважился! Альбо уж сказать, не снизошёл…
Смерть на море, в прямом бою с полутора десятками греческих дромонов, казалась гридням почётнее неведомой судьбы в войне на суше. И тогда Вышата, гневно засопев, перелез через борт лодьи, бросив напоследок через плечо: «Волей твоей, княже, если жив буду, то и с ними, а если погибну, то с дружиной!».
Увы!
Личной храбрости оказалось мало!
Совокупный удар греческих катафракторных полков оказался непереносным, и тысячи русских воев сдались в полон, чая выкупить свою жизнь – и доживали после жизнь слепцами! Вестимо, не всех ослепили стратеги базилевса – каждого десятого. Вот их и отпустили на Русь греки, когда через три года установился мир – на что базилевсу слепые рабы?!
Единого только и отпустили домой из зрячих – Вышату Остромирича. Сам доместик схол Заката просил базилевса за отчаянного гридня, восхищённый его отвагой.
Да он сам – сила, даже без дружины своей!
А ещё Вышата – самый близкий Ростиславу человек средь всей русской знати. Пестун-воспитатель.
Ростислав обладал удивительной памятью – он помнил свою жизнь с того мига, когда сказал первое слово – после любимой семейной шуткой стало, что слово это – не «мама!», не «дай!», а «бабы!». И неспроста – ходила за князем слава женского любимчика.
Помнил Ростислав Владимирич и свою подстягу, невзирая, что миновало ему тогда всего-то третье лето.
От коня терпко и сильно пахло, так же терпко пахло от седла – свежей тиснёной кожей. Конская спина раскачивалась, княжич до боли сжимал кулаки, удерживая ставшие вдруг скользкими поводья. А потом, когда он уже совсем падал из седла, и не мог поймать слабой ногой стремя, его вдруг подхватили чьи-то сильные руки, пахнуло нагретым на солнце железом, улыбнулись белые зубы в светлых усах.
– Добро, княжич! Добро! – прогудел голос над головой.
– Вот, Вышата Остромирич! – отцов голос был отчего-то невесел. – Возьмёшься ли сына моего в войских науках наставлять? И в прочих иных?
И ещё виделись мамины глаза, отчего-то заплаканные.
– Чего же и не взяться, княже Владимир Ярославич? – весело отозвался тот же голос. – Да не сумуй, господине! Витязем будет сын твой!