Темнеет снег на колеях дороги,
плывут по рекам тающие льды,
и мокрые калоши на пороге
оставили апрельские следы.
На Волге, на Оби ли, на Днепре ли
летящих птиц растянутая нить…
Всегда сильнее чувствуешь в апреле,
как всё на свете жадно хочет жить!
Как всходит в землю брошенное семя,
и оживают талые поля,
и мокрая, любимая земля
всегда еще любимей в это время!
Но в это время…
Под крылом ложится
норвежский снег,
балтийский синий лёд,
чужие горы, земли и границы…
Чего он хочет, этот самолёт?
А летчик вниз на землю смотрит зорко,
он видит: реки – будто бы ручьи,
в которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,
пускал вчера кораблики свои.
Не видит лётчик, как из-под ручонки,
прищурясь на весенний яркий свет,
с земли на самолёт глядит мальчонка
с таким же пароходом из газет.
Он рад весне! Он весело хохочет!
А мне на сердце давит страшный гнет:
чего он хочет, этот самолёт?
Чего американский лётчик хочет?
Быть может, он слова услышит эти.
Быть может, он, не подымая глаз
и вспомнив сына своего, ответит:
– Солдат не мог не выполнить приказ.
И отвернется в сторону куда-то,
и голову наклонит, может быть…
Но если трудно говорить с солдатом,
с женой солдата буду говорить.
Ты, мать американского ребёнка,
смотри: и у меня растёт сынок.
Он, как и твой, смеётся звонко-звонко,
как маленький серебряный звонок.
Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,
как твой, не плачет, падая с крыльца.
Но – слышишь, мать нью-йоркского мальчишки? —
у моего мальчишки нет отца.
Твой муж летит над городом Либава,
внизу – чужая мирная страна.
…Я говорить с тобой имею право
затем, что я – такая – не одна.
Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьется, чтоб детей спасти.
Затем, что в мире вместо слова «мама»
всё чаще слышно: «Мама, защити!»
Затем, что бомбовоз тяжелокрылый