Этот феномен был неотъемлемой частью жизни Сэлмена и его ежедневным ритуалом пробуждения: каждую ночь он напивался до потери сознания, но, к своему сожалению, снова и снова просыпался, возвращаясь в тошнотворную реальность. Заметив пару капель на дне бутылки, он жадно высосал остатки, и, подняв с пола огрызок пиццы, покрытый клочьями пыли, жадно проглотил его, почти не пережевывая. Неплохой завтрак, подумал Сэлмен.
Он частично вспомнил, что снова слышал крики своей дочери во сне, но, пытаясь вспомнить подробности, потерял основную нить и не смог соединить бессмысленные картинки сна в единое целое. Распахнув штору, служившую дверью так называемого туалета, он стал опустошать мочевой пузырь от литров жидкости, облокотившись о грязную стену и пытаясь не дать себе упасть. Решив не смывать за собой с целью избежать лишних звуков, тревожащих его головную боль, он повернулся к умывальнику. Сэлмен умылся ледяной водой, это слегка освежило его и привело в чувство. Заглянул в мутное от грязи зеркало и разглядел в нем неотесанного человека, небритого, со спутанными жирными волосами. Его бездушные глаза пожелтели – явный симптом вялой печени.
– Я люблю тебя, папа, – шепот дочери перерос в многократное эхо и гулко раздавался, будто в пустом просторном холле.
– Что?!… Только не снова! – Умолял Сэлмен. Ему не удалось сдержать слезу, сбежавшую по щеке. Как дикий зверь, он закричал, глядя в зеркало, и ударом кулака разбил его вдребезги. В порыве дикой злости он не обращал внимания на ручейки крови, стекавшие по порезанной руке. Он равнодушно осмотрел глубокую рану на костяшках пальцев и извлек куски стекла, застрявшие глубоко под кожей.
– Давно пора было избавиться от этого дрянного зеркала, – пробормотал Сэлмен и, приволочившись в центр комнаты, рухнул на матрас, укрывшись разбросанным рядом грязным бельем.
Он не мог уснуть, мысли о семье снова не давали ему покоя. Лишь выпивка помогала ему заснуть, но все запасы он осушил прошлой ночью. От вечной бессонницы он потерял чувство времени и не мог вспомнить, какой сегодня день и когда в последний раз он вылезал из своей берлоги. А в ушах по-прежнему звучали голоса – теперь еще присоединились и крики жены, ее предложения были неразборчивы, в то время как дочь продолжала кричать все громче и громче: «Папа! Папа!».