– Знаю, просто так захватил, – признался Петр.
– Ладно, что знаешь.
И снова по горенке точно пронесся сквозняк: хозяйка ушла.
– Ложитесь, – предложил Петр, указывая на разобранную лесничихой кровать.
– А ты? Места хватит двоим.
– Отоспался в хуторе.
Я улегся, стал слушать, как за спиной убаюкивающе гудит ночной лес, покрикивает неугомонный филин и на крыльце с сигаретой покашливает Петр…
* * *
Разбудил петух. Он сидел под растворенным окном привязанный к колышку бечевкой (видимо, держали на откорм) и отчаянно горланил.
У колодезного сруба стояли Петр и Раиса. Лесничиха столкнула в колодец бадью, наклонилась, стала следить за падением. Сверкая шлифованной железной ручкой, бешено завертелся валок. Бадья плюхнулась в воду, и из глубины вырвался жестяной гром с всплеском. Цепь залязгала, подергалась, застыла. Отвергая помощь, Рая оттерла Петра плечом, сама вытянула бадью, перелила воду в ведро, унесла в дом. Пока шла, Петр смотрел ей вслед.
Я не стал беспокоить хозяйку приготовлением завтрака, захватил этюдник, вышел из дома.
Хоперский лес был тучным: дубы в обхват, бугристые в комле неизвестные мне деревья, редкие ели. Под ногами хрустел валежник. Порой я заплетался в вымахавшем папоротнике, вяз в пышном мху. Было тихо, как бывает лишь поутру вдали от поселений, когда не беспокоят людские голоса, ржание коней, гудки автомобилей, топор порубщика, лай собак…
В небе над деревьями кружил коршун, он неслышно резал воздух неустающими крыльями, чего-то высматривал. Неожиданно круто взмыл – птицу спугнула песня.
Поехал казак на чужбину далеку
На добром своем коне вороном.
Свою он краину навеки покинул,
Ему не вернуться в отеческий дом… —
выводил неокрепший мальчишеский голос.
Напрямик, сквозь чащобу, я двинулся на песню, а она зашагала навстречу – тревожная и горькая.
Напрасно казачка его молодая
Все утро и вечер на север глядит,
Все ждет не дождется с далекого края,
Когда ее милый казак прилетит…
Песня умолкла так же неожиданно, как возникла.
– Здравствуйте!
У молодой поросли дубков на меня лупанился мальчишка дошкольного возраста, лицо усыпала гречишная шелуха веснушек, которые сливались на носу в кляксы.
– День добрый, – ответил я, – что за песню пел?
– Казачью, ее мамка иногда поет, лучше моего выходит. А я вас, дядя, знаю: спали и губами смешно шевелили, будто с кем-то разговаривали, – мальчишка вытянул губы, зачмокал: – Вот так!