Лекции нам читали прекрасные старые профессора Литературного института. Они ещё учили и Виктора Астафьева, и Николая Рубцова, и многих, многих других, ставших гордостью русской литературы. Помнил их и Василий Макеев. Дай бог и мне всю жизнь помнить этих великих умников, добрейших интеллигентов, просветлявших нашу дремучесть: Ишутин, Зарбабов, Артамонов, Богданов, Смирнов, Вишневская, Паперный, Куницын, Кедров…
К началу ХХI века многое поменялось в Литинституте и на ВЛК. Нам стипендию платили, нынче собирают деньги с немногочисленных слушателей, способных оплачивать своё обучение. Ушли великие старики; в профессора и преподаватели выбились мои ровесники, среди которых и друзья: Таня Бек, Лариса Баранова-Гонченко, Володя Маканин. Только литературы, к сожалению, почти не стало. В том смысле, что новых имен не видно и не слышно. Нет книг. Нет сообщества.
Больше всего я любила четверги, семинарские занятия. Нам, поэтам, очень повезло с руководителями. Александр Петрович Межиров и Станислав Стефанович Лесневский порой бывали жёстки с нами, порой милосердны. Все понимали: научить быть поэтом нельзя, но можно поднять уровень понимания литературы, что уже считалось достижением. Нашумевших в российской прессе имён среди нас было мало. Может быть, Паша Калинин, Олег Хлебников, Миша Андреев. Их печатали почаще, упоминали в обзорных статьях. Хотя в своих регионах мы тоже звучали на уровне. Тот же Таиф Аджба из Абхазии! Имя Василия Макеева было многим вээлкашникам знакомо, некоторыми любимо. Вспоминая рубцовскую плеяду, называли Юрия Кузнецова и Бориса Шишаева, Виктора Каратаева и Сергея Чухина, Бориса Примерова и Василия Макеева. Я гордилась, вела сокурсников в свой «сапожок» показывать макеевский портрет и его книги.
Только Олег Хлебников сказал однажды:
– Слушай, Тань, у него такой тяжёлый взгляд, прямо волчий.
– Это он так на фотографа смотрит, а не на нас с тобой, – отшутилась я. Хотя макеевская голубоглазость не всегда бывала безмятежной. Он порой поступал жестоко, но волчьими глазами на меня никогда не смотрел.
Первые полгода ссор на седьмом этаже я вообще не помню, жили дружно, устраивали общие ужинные застолья. В таком интернационале прежде мне обретаться не приходилось, но повторяться не буду, я много писала об этом.
Дружила в основном со Мзией. Она, чудачка такая, свою комнату обустроила на манер персидского шатра: всюду органза, свечи, оранжевый тюль, ковры, восточная керамика. Я тоже немного выпендрилась – вбила в стену внушительный гвоздь и нанизывала на него черновики новых стихотворений. Попыталась из дома ковёр забрать для пущего уюта, но Василий не разрешил, мол, нечего в общежитии будуар устраивать.