Вечером в рыгаловке – стекляшке Генрих выпивал с Валей Ткачуком и Сугробовым.
Все сошлись во мнении, что Генрих взял волю в кулак, совершил некий «прорыв» и куда-то прорвался. Генриху было приятно, хотя он и понимал, что это не совсем так.
Пили за его здоровье.
Говорили, что театр тяжелое дело и надо иметь особые силы и талант, чтоб там работать. Что на унижения, испытываемые актером, жаловаться грех, так как сам знал, с чем хотел связал свою жизнь.
– Ты на Алинку не обижайся, – защитил худрука Сугробов, – кошка мышку дерет не за то, что сметаной кормят, а потому что кошка. Хищник. Так же и режиссер актера. Актёра кусать – часть профессии. И мировозрения. Назвался, брат, груздём – полезай в кузов!
– Блядская у нас профессия, блядская… – как всегда говорил хорошо принявший Валя Ткачук.
Сугробов поглядел на пустую бутылку, сказал, что не по-мочаловски это как-то, и купил еще одну.
Потом еще две.
Пили за каждого из присутствующих. Пили за актерское терпение. Пили за Алину Петровну три раза и за театр имени Мочалова. Просто пили, без громких тостов, под скромное ткачуковское «ле хайм»…
Генрих помнил в радужной дымке, что Сугробов хрипел ему, чтобы тот рос, зрел, обрастал мясом и что он, Сугробов, в него верит…
Больше Генрих ничего из этого дня не помнил.
Зато первый раз в жизни провел ночь в отделении милиции, когда уснул возле общежития на лавочке.
Генрих оправдал сугробовскую веру в него и созрел. Если так можно сказать в данной ситуации. На премьере фруктово-овощного детского утренника Мистера Морковь сыграл именно он. В первом составе. Точнее, в единственном…
Параллельно репетировавший с ним актер ушел, написав заявление об уходе.
В тот год многие ушли, не согласившись на небольшую, без повышения, зарплату, а главное, не выдержав и более легких прилюдных «порок» Алены Петровны, чем те, что достались Генриху.
А он, Генрих, остался.
И гордился этим.
Ушедшие представлялись ему результатом беспощадного отсева, естественного отбора, как снятие слабых бегунов на марафонской дистанции в результате того, что игроки падают и не находят больше в себе сил бежать дальше. Ему было жаль сошедших с дистанции и даже как-то неудобно внутренне перед ними, что он, в отличие от них, двигается дальше.
Даже когда время от времени Алина Петровна кричала на него, добавляя крепкое словечко, Генрих воспринимал это не как оскорбление или желание причинить ему обиду, а лишь как очередную духовную закалку, после которой он, как ему казалось, становится сильнее. Можно, даже сказать, как акт гражданского и личного мужества.