Она первая подошла ко мне, помахивая хвостом и улыбаясь, и что-то сказала на особом, с музыкальным подвывом, языке.
– Повтори, – попросила я, – не разобрала.
– Она вас пожалела, что тяжелая на вас шкура, – перевел человек.
– Шкура как шкура. То есть… что имеет в виду ваша дворняжка?
– Это она теперь дворняга, а раньше была неведомой породы, уж не знаю, какой. Напросилась ко мне в поводырки, я не отказал. Вдвоем, как вы понимаете, виднее на миру живется.
– И, стало быть, рядом с вами в дворнягу превратилась?
– Так ей захотелось. Я думаю, что ее мои страдания переменили. Сердечная собачка, ласковая. Моя лохматая стена.
«Стена» потерлась о мою правую ногу, потом зашла с левой стороны, выжидательно поглядывая.
– А вы погладьте ее, не бойтесь.
Собак я сроду не боялась. Погладила, глубоко запуская руки в рыжую шерсть.
– Давно ли вериги носите? – а ведь этот вопрос вроде и не должен был прозвучать…
Я уставилась на слепца:
– Вы что, ясновидящий?
– Можно и так сказать. Зрение – явление многообразное, одним определением не обойтись, – человек снял черные очки, и я увидела ярко-синие, с незрячей прозрачинкой, глаза.
– Как это случилось, ну… что вы… – мои слова словно стеснялись соединиться в стройную речь.
– Я глазами слеп от рождения, но вижу по-иному. Вас вот вижу с цепями на шее. Их ведь на самом деле нет? Есть ваше согласие их носить. Стало быть, я вижу это согласие.
– Цепи настоящие, святого Никиты Столпника вериги, они в храме монастырском висят, рядом с алтарем. Ну, а на мне – воспоминание о них, наверное.
– Добро, добро… Жизнь тяжела, как вериги, а – не скинуть, приходится носить. И все ведь так живут, каждая живая душа.
Мы распрощались – мужчина, женщина и собака, носители памяти о древнем содружестве в земном мире. Так вот о чем загадочные вроде стихи моего учителя Федора Григорьевича Сухова! Он тоже видел.
Глас вопиющего в пустыне,
А может, не в пустыне, нет.
Не верится, что хизнет, стынет,
Наш белый леденеет свет.
Не леденеет, свято верит
Душа душе, рука руке,
И возглаголят даже звери
На человечьем языке.
Написано в далеком 1980-м, аукнулось – ныне. Вспомнились и мои давние черновые строки непроявленного стихотворения, не перенесенного на бумагу из стихийного виталища-пространства. Ну-ка, рассмотрим словá через время:
Вся живность говорит на Божьем языке,