Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы
Вчерашней ветки нет, она всего лишь воспоминание природы. Но я могу легко до него дотронуться, до этого воспоминания, стоит только взять в руки фотографию и провести ладонью по упругому глянцу, когда-то сверкавшему в лучах молодости, а ныне посвечивающему благородной матовостью времени.
Отвожу от лица кружевную ветку, вытягиваю шею из-за белосиянного ствола березы навстречу черно-золотому зраку фотоаппарата и смеюсь, смеюсь, смеюсь, овеваемая ветреной листвой! Сколько можно так смеяться? А сколько душе угодно! Да, весело сияла юность…
Даже призывному кукареканью чайника не распугать моих ветвящихся воспоминаний. Сейчас, сейчас включу на кухне настольную лампу под синим абажуром да заварю-затею зеленого чаю в любимой чашке с золотистыми ободками. Чай, поди, не горчит, а горячит и веселит сердце, сторожко вопрошающее: «Помнишь, какой ты была?»…
Я была Снегурочкой у школьной елки:
Я, Снегурочка, стою,
Песню первую пою!
Я была невестой на берегу моря:
– Море, море, я люблю!
Я была юной женой, играющей в прятки первой брачной ночью:
– Неужели нельзя только целоваться?
– Нельзя, милая, нельзя…
Я была поэтессой, отказавшейся служить лукавой коммерции:
– Ведь я пишу стихи!
Боялась, как бы сердце не потерялось…
Зато в кошельке трещина.
Я была возлюбленной, в одночасье решившейся выпить яд вместе с возлюбленным – только бы не умерла, только бы осталась жить на белом свете память о нашей неповторимой любви… Но любимый тут же передумал.
Я была нянькой рыдающей, воющей, вопящей боли, после шестнадцати часов беспамятства изумившейся тому, как неотступная боль вдруг превратилась в теплого щебечущего младенца… А в родовую палату заглянула золотая осень.
Я была странницей пустыни, бредущей на мреющие далеко впереди древние, полузанесенные песком стены храма. Позади звучал голос – вроде бы мой: «И гнали ее, и побивали камнями».
Я была трудницей, влекущей на своих утлых усталых плечах горбатое знание рождения хлеба и любви.