С домашними коровами я чувствовала себя спокойно и уютно, особенно если рядом была тетя Настуня. А сын Андрей, боявшийся в детстве даже кошек, в хлев заходить страшился и за коровами наблюдал из-за плетня, когда стадо возвращалось с пастбища. Зато первая кружка парного молока всегда доставалась ему, маленькому. Я рада, что и его детство связано с Житне-Горами.
Под звуки околицы старой
Явились из рыжей пыли
Коровы могучие чары,
Дитя в изумленье ввели.
О красное чудо – корова,
Отрада земных очагов!
Главу ей венчает корона
Воздвигнутых к солнцу рогов.
Как тяжко корове издревле,
С далеких потемок земных,
Копытом утаптывать земли
В заботах великих своих!
Никто, как она, не умеет
Глядеть с поволокой на свет,
А рядом во млечности зреет
Дитя мое радостных лет.
– Всегда будь здорова, корова! –
Дитя повторило за мной,
Под сенью коровьего крова
Глоток отпивая парной.
Хата дяди Андрея стояла на взгорке, а речка лежала под огородами далеко внизу. Ох, и любила я пробежаться по тропке среди картошки и кукурузы, сама с собой наперегонки! И сразу с мостков – в воду: некогда к речке долго присматриваться, к ее острым живым корешкам на дне да к черным пиявкам. А уж потом как хорошо нежиться на бережковой траве, загорать – по любимой городской привычке! Тетя надо мной ахала, над моей загорелой худобой, в деревне ведь никто не парился на солнце специально. Бабы закутывались в платки и вечерами белели ликами за столом, рядом темнели крутого загара мужские лица. Красиво было на всех смотреть, слушать, запоминать…
Как-то поехали все вместе на дядькиной подводе далеко за село, где речное дно было песчаным. Взрослые расположились на траве, повыше, на лошадиной попоне, стали отдыхать, то есть угощаться чем Бог послал (а послал сало, да картошку, да яйца, да лук, да хлеб, да горилку) и разговоры разговаривать. Мы же с братом безраздельно завладели речкой – до гусиной кожи и солнечного озноба. Потом, укутанные в рядно, сидели рядом со взрослыми, ели и слушали.
Тетя Настуня так и не разделась, в воде только ноги помыла, и ничуть ей жарко не было, а нам сказала:
– Я такая худая, что смотреть невозможно!
Вечером я маму спросила, почему тетя «такая худая».
– Прибаливает, – был ответ, – да и дядька погуливает…
Что такое «погуливает», было неясно, но мама больше не захотела об этом разговаривать, и мне ничего не оставалось, как пойти спать. Мама тоже удалилась в спальню, дядька с отцом ушли в летнюю хату, а мы с братом ночевали опять в большой комнате, под толстым печкиным боком. Я не сразу уснула, и мне было долго слышно и видно, как в горнице молилась тетя Настуня: на коленях перед иконами, в белой рубашке.