в трусы и наконец смог полностью сосредоточиться на лице. Казалось, кто-то очертил мои скулы легкой полоской теней, а потом подкрасил тушью ресницы. Во взгляде таилась глубина, которой я прежде никогда не замечал. Склонив голову набок, я сначала улыбнулся, а потом сосредоточенно нахмурил лоб, однако ничего не изменилось: как бы я ни кривлялся, в этих глазах все так же светились юмор и жизненный опыт. Словно это было лицо кого-то постарше, чем я.
Как же так вышло, что я никогда раньше не замечал этой красоты? И тут ведь не стандартная привлекательность кинозвезды из старого фильма и не пресная смазливость современных инди-мальчиков. Тут соединились душа и сексуальность. Благородство облика.
Я крутанул зеркало увеличительной стороной к себе, потом вернул нормальной стороной. Поднеся к лицу ручное зеркальце, нашел подходящий угол и как следует разглядел себя в профиль. Попятился к стене, а затем качнулся обратно, почти дотронувшись до стекла щекой.
Все было по-прежнему. До этого я покурил кифа, да, но там ведь было совсем чуть-чуть – помногу мне курить не нравилось. Еще я выпил банку колы – по совету одного знакомого из колледжа: он говорил, что это помогает поддерживать нормальный уровень сахара в крови. Ну как же все-таки здорово, что это отражение – мое. С тем, кто так выглядит, не случится ничего плохого. Я и он – вместе мы отправимся путями мира и праведности к далеким неизведанным странам, где по улицам гуляют девы с нежной, как атлас, кожей.
В течение нескольких минут мы не могли отвести друг от друга глаз. Наконец он сказал:
– Пора выдвигаться, приятель. Давай уже, чего тянуть?
Я поймал себя на том, что согласно киваю в ответ. Я и сам давно это понял. Ничего возмутительного в его словах не было, наоборот, они несли облегчение.
– Да поезжай уже.
– Поеду. Теперь уже совсем скоро.
Мы жили в побеленном доме рядом с мединой — старым городом. Первый этаж занимала другая семья, но вход у нас был отдельный – мы поднимались к себе по пожарной лестнице. Нам принадлежали верхние два этажа и терраса на крыше с видом на море. Моя мачеха обычно сушила там белье, и отца это ужасно бесило: «Как мне приводить сюда людей, зная, что придется сажать их между мокрыми рубашками?»
Я никогда ничего не имел против этой женщины – ну, кроме, конечно, того, что она была мне неродной. Только это и ее привычка постоянно повторять собственные слова. Стоило ей услышать какую-то новость или додуматься до какой-то мысли, у нее в голове будто что-то заклинивало, и она больше не могла остановиться. Однажды январским утром она заявила: «Во всех наших бедах виноваты арабы из Залива. А хуже всех – саудовцы». В сентябре она все еще пережевывала ту же самую мысль – словно ее только что озарило.