– Кто… здесь?
Слова давались ему с трудом – он не заикался, нет, но каждый слог был как камешек, который ему приходилось проталкивать вперед.
– Я Люций, Люций Дефрен, – ответил я. – Ты с кем-то разговариваешь?
Он помедлил с ответом.
– Кажется, я разговариваю с тобой.
– Не спится?
– Я мог бы поспать, – ответил Шэй. – Просто не хочется.
– Значит, тебе повезло больше, чем мне, – заметил я.
Это была шутка, но он воспринял ее по-своему.
– Ты не такой везучий, как я, а я менее невезучий, чем ты, – сказал он.
Что ж, по-своему Шэй Борн был прав. Может, мне не вынесли такой же приговор, как ему, но, как и он, я умру в стенах этой тюрьмы – скорее рано, чем поздно.
– Люций, – позвал он, – чем ты сейчас занимаешься?
– Рисую.
Повисло молчание.
– Что – свою камеру?
– Нет. Портрет.
– Зачем?
– Я художник.
– Однажды в школе учитель рисования сказал, что у меня классические губы, – вспомнил Шэй. – До сих пор не понимаю, что это значит.
– Это отсылка к древним грекам и римлянам, – объяснил я. – А искусство, которое мы видим представленным на…
– Люций, ты видел сегодня по телику… «Ред сокс»?..
У всех обитателей нашего яруса, включая меня, есть свои любимые команды. Каждый из нас ведет дотошный счет очкам в турнирной таблице. Мы обсуждаем справедливость действий рефери, как будто мы судьи из Верховного суда. Иногда надежды наших команд разбиваются, как и у нас самих, а по временам мы смотрим по телику мировые турниры. Но сейчас продолжалось предсезонье, и вечером никаких игр не показывали.
– За столом сидел Шиллинг, – добавил Шэй, с трудом подыскивая нужные слова. – И там была девочка…
– Ты имеешь в виду акцию по сбору средств? Ту, что проводилась в больнице?
– Да, та девочка, – повторил Шэй. – Я хочу отдать ей свое сердце.
Не успел я ответить, как раздался грохот и вслед за ним глухой звук от падения тела на бетонный пол.
– Шэй? – позвал я. – Шэй!
Я прижался лицом к оргстеклу. Мне совсем не видно было Борна, но я слышал какие-то ритмические удары в дверь его камеры.
– Эй! – изо всей мочи завопил я. – Эй, нам тут внизу нужна помощь!
Зэки начали просыпаться, проклиная меня за то, что я нарушил их покой, но вскоре умолкли от изумления. На первый ярус ворвались двое надзирателей в бронежилетах. Один из них, Каппалетти, считал своим долгом всегда кого-нибудь осаживать. Другой, Смайт, относился ко мне сугубо профессионально. Каппалетти остановился перед моей камерой: